Ольга и Алексей

Новгородская Наталья

– Гаврила Василич предлагал мне потребовать компенсацию у Пелагеи Ивановны вместо её мужа, но я отказалась, – как-то сказала Рубцова своему сыну. – Думаю, что Вересов не то, что искупил свою вину перед нами, но теперь мы можем сказать, что жизнь его достаточно покарала, и большего я не могу требовать. Пусть земля ему будет пухом.

Она выглядела кроткой и умиротворённой, и Алексей с облегчением подумал, что она стала прежней, и в душе её больше нет злобы и желания отомстить. Это было отчасти так, ибо про себя она иногда всё же проклинала Вересова, желала его дочерям всяческих несчастий, давая себе тем самым утешение и наслаждение от предвкушения их будущих испытаний.

Алексей старался взрастить в себе хозяина дома и вникал в дела, которые вёл его отец, по крайней мере, занимался тем, что ему

позволяла властная мать, которая сама теперь общалась с управляющим, переписывалась с партнёрами мужа и его друзьями. Она до сих пор не почитала сына способным управлять хозяйством, и пока он был молод, она собиралась во всём разбираться сама.

Она написала Нехлюбову и потребовала вернуть ей половину задатка, который она дала ему, а также всё, что причиталось судье.

Губернатор ответил ей с недоумением:

“Я не разумею, о чём вы толкуете. Я честь по чести выполнил все обязанности, на меня возложенные, все документы были исправны, дело Вересова готовилось к суду, и если бы не его внезапная кончина, то заседание бы состоялось. Прокурор и судья потратили уйму времени и сил для исправления вашего дела, а каково мне было держать наш уговор в тайне! Нет, я решительно не понимаю, как я могу вернуть Вам честно заработанные мною деньги. Но ежели Вы всё же полагаете иное, то ваше право жаловаться в вышестоящие инстанции…”

Наглость ушлого губернатора возмутила Рубцову, и она со злостью порвала его письмо на клочки, и чуть ли топнула ногой от нахлынувших на неё чувств, а её лицо исказила гримаса злобы. Такой её и застал Алексей, когда внезапно вошёл в гостиную. Но его присутствие нисколько не смутило её, и она выплеснула на сына свои эмоции:

– Этот мерзкий, хитрый человечишка решил нажиться на нашем несчастье! О, если бы я знала, что вместо сердца у него камень, а в душе клубок змей, то я бы никогда к нему обратилась за помощью! Он, видите ли, не желает вернуть мне даже половину задатка, который я дала ему! Хотя он не сделал ничего, ничего не решил, ведь суд так и не состоялся! Ох, я ему припомню когда-нибудь!

Молодой человек с ужасом слушал гневную речь матери, понимая, что снова разочарован в ней, ведь он даже не предполагал, что она дала взятку Нехлюбову! Он уже давно воспринимал Марью Ефимовну не только как мать, но и видел все её недостатки как человека. Он понимал, что она корыстная, завистливая и злобная, но обличить её пороки не мог, полностью подчиненный её желаниям и чаяниям. Он шёл к себе в комнату, осознавая, что уже никогда не сможет быть близок с нею, ибо между ними разверзлась пропасть, а в его сердце поселился холод. Он с горечью чувствовал, что уже не сможет испытать к ней нежность или уважение, что будет вынужден всегда видеть перед собой её лицо, перекошенное злобой, слушать её обличительные речи и резкие комментарии.

Думая, что исполняет свой сыновний долг, он считал себя не вправе говорить с ней о своих наблюдениях и высказывать своё мнение, предпочитая держать его при себе, к тому же он понимал, что его попытки высказать ей что-нибудь приведут только к ещё большей агрессии с её стороны. И так, она продолжала почитать его как любящего сына, а он молчал о своих мыслях, никак не выдавая своего истинного отношения к ней.

С Ольгой он теперь виделся мало, и при коротких встречах они даже не разговаривали, только здоровались. Она поначалу боялась поворачивать голову в его сторону, ожидая увидеть в его глазах презрение и ненависть, но однажды, встретившись с ним взглядом, с удивлением обнаружила в его голубых глазах только жалость, и ей стало ужасно гадко на душе, словно она не чувствовала, что вправе вызвать такое чувство. Она не поняла, что лучше – быть жалкой или презренной. А он жалел её, ведь они оба теперь чувствовали одно и то же – потеря отцов уравняла их, и он понимал её состояние и не мог её презирать, да и не за что было. Она же была ему благодарна за то, что он выслушал её отца, когда тот приходил в его дом, и не прогнал его. Когда отец рассказал об этом, сердце её сжалось от неописуемой признательности к Алексею, и её уважение к нему за терпение и милосердие стало только больше.

Как-то весной, после службы в церкви, он подсаживал мать в коляску, а Ольга с Юлией проходили

мимо. Они слегка кивнули ему, мать это заметила, но лишь презрительно отвернулась и поджала губы, она никогда теперь даже не глядела на сестёр Вересовых, а они, скрипя сердцем, продолжали приветствовать её при встречах кивками. Елена, которая также была там, воскликнула:

– Ах, матушка, как хорошо, что сейчас нет здесь ужасного Вересова! Я теперь совсем не боюсь выходить из дому, а то раньше, вы помните, я так страшилась, что он и меня убьёт!

– Елена, прошу тебя! – строго зашептал ей брат, косясь на удаляющихся девушек и, гадая, слышали они эти слова, или нет. Ему стало очень стыдно за бесцеремонность сестры, и он быстрей подсадил её в коляску.

Марья Ефимовна улыбнулась дочери, потакая её неприязни к семье Вересовых, а девочка уже давно уяснила себе, что если она хочет обратить на себя внимание матери, то может легко сделать это, сказав что-либо неприятное об их семейном неприятеле.

Ольга и Юлия удалялись от церкви поспешными шагами, чувствуя на себе взгляды соседей, вероятно, все слышали слова Елены и теперь смотрели им вслед, желая увидеть их реакцию или разгадать, что они чувствуют. В глазах Ольги стояли слёзы, она шла, не разбирая дороги, и только сестра, поддерживающая её под руку, являлась ей опорой и проводником. Если бы рядом не было Юлии, то Ольга, вероятно, не сдержалась бы и ответила зазнавшейся девчонке, а потом напомнила бы всем собравшимся, каким замечательным и добрым человеком был её отец, и что они не имеют права осуждать его и обсуждать её семью. Но Юлия крепко держала её за руку и вела подальше от толпы у церковных ворот.

Дома сёстры не сказали ничего о случившемся матери, не желая её беспокоить, ведь она только недавно совсем оправилась и устроилась в своём любимом кресле с вязанием. Она никогда больше не вспоминала о Рубцове и о его кончине, при упоминании о Рубцовых делала вид, что ей неинтересно, её больше не заботило, что приобрела Марья Ефимовна, и как одевается её дочь. Казалось, она не замечала косых взглядов соседей и их шепота за спиной, да и не мудрено, ведь она почти никуда не выходила, при хорошей погоде только могла изредка прогуляться по саду. А ежели кто приходил к ней в дом под благовидным предлогом, и, пользуясь случаем, старался выведать, как теперь живут вдова и осиротелые девушки, она старалась не замечать каверзных вопросов и каких-то намёков в сторону её мужа, и только Юлия, всегда с прямой спиной и строгая, вежливо и твёрдо выпроваживала незваных гостей.

Ольга не желала видеть соседей и говорить с ними, поэтому почти не выходила за пределы ограды усадьбы. Но однажды, в начале мая, она решила прогуляться рано утром, пока людей на улице ещё не было, и возможность случайно столкнуться с каким-нибудь знакомым была маловероятна.

Ещё не было семи утра, когда она, надев редингот 2 и шляпку, вышла за калитку. Туман ещё не полностью сошёл и покрывал землю пушистым полупрозрачным ковром. Птицы звонко пели, начиная свой день, и девушка с наслаждением вдыхала свежий воздух и аромат свободы. Ей вдруг стало необыкновенно легко, когда она втайне вышла из дома, где в последнее время царствовала тихая размеренная жизнь, мать не позволяла теперь громко говорить или смеяться, считая почему-то, что этим можно потревожить память отца. Ольга больше времени стала проводить одна, читая или рисуя, Юлия замкнулась в себе и походила отныне больше на вторую мать, чем на сестру или подругу. Только давала указания, но не делилась своими переживаниями. Пелагея Ивановна была далека от младшей дочери, почти не интересуясь её жизнью, чаяниями и желаниями, погружённая в разборки с управляющим и попытками держать хозяйство на прежнем уровне, как при Николае Ильиче.

2

(англ.) – в середине 18 в. в Англии длинный двубортный пиджак, с высоким разрезом на спине, использовался в качестве костюма для верховой езды. В 19 в. это был самый популярный вид одежды, вскоре он был подхвачен женской модой, и рединготом стали называть женское пальто особого покроя, напоминающее этот длинный пиджак.