Олимпия Клевская
Шрифт:
У порога смерти эти двое влюбленных нашли забвение в упоении жизнью.
А на горизонте забрезжил рассвет.
За горными вершинами бледной полосой обозначился небесный свод, и реки стали проступать из мрака, словно зловещие клинки, вынутые из ножен ангелами тьмы.
Утренний свежий ветерок влетел в комнату; дрожь пробежала по нежному телу Олимпии; в рыданиях она вернулась к реальности.
Баньер испил эту дрожь и эти рыдания в жгучем поцелуе.
Затем в саду послышалось пение птиц, и почти в ту же
В той же церкви, что накануне бесстрастным звоном возвестила о начале этой ночи смертельного блаженства, пробило четыре.
С тем же бесстрастием звон возвещал о конце отсрочки.
Легкий шум, нечто вроде того звука, с каким придворные скребутся в дверь короля, послышался за дверью Баньера. То был Шанмеле: в молитвах он провел ночь в соседней комнате, а теперь, верный своему обещанию, пришел поговорить со своим другом о Боге.
Странную отраду уготовило этим несчастным Провидение: священник, явившийся к приговоренному с вестью о казни, на сей раз обернулся не кем иным, как нежным другом. Лицо его излучало доброту, взгляд был ласков, его дружеские слова были полны сердечности и понимания — то был ангел, который, вместо того чтобы угрюмо затворить врата жизни, пришел, дабы с улыбкой невыразимого милосердия отворить небесные врата.
Он уселся напротив Баньера и Олимпии, а те, не разжимая рук, сидели рядом на краю постели.
— Поговорите с нами, друг мой, — сказала Олимпия.
— О! Мне нечего вам сказать, вы куда красноречивее меня; я знаю ваше сердце; мне внятно все чуть ли не вплоть до вздоха, до слова. Господь вас простил, Господь благословляет вас, а в другом мире он вознаградит вас за все, что он заставил вас выстрадать в этом.
— Так вы находите, мой друг, что Господь заставил нас сильно страдать, не правда ли? — спросил Баньер.
— Да, потому что вы расстаетесь.
— О! — произнесла Олимпия с улыбкой, которая выдавала причину и происхождение этого ее спокойствия. — Бог нас не разлучит, отец мой.
И она прибавила, понизив голос, подняв к Небу глаза:
— По крайней мере, я на это надеюсь.
— Как? О чем вы говорите? — с удивлением спросил Шанмеле.
— Я говорю, что Господь добр и велик, отец мой, и что он соразмеряет страдание с нашими силами; вот о чем я говорю.
Баньер, тот все понял и нежно сжал супругу в своих объятиях.
Обретя силы в такой признательности мужа, Олимпия почувствовала прилив отваги и уже не видела ничего невозможного в своем героическом замысле.
Она поцеловала Баньера и вытащила на середину комнаты большой сундук, который накануне был доставлен молодоженам из Парижа в багажной повозке.
— Что ты ищешь, дитя мое? — спросил Баньер.
— Я, — отвечала Олимпия, — ищу свежую и вышитую рубаху для моего возлюбленного, чтобы он пошел на смерть не как бедный солдат, а как
— А! Это мне нравится! — сказал Баньер.
Шанмеле покачал головой.
— Это тщеславная мысль, дочь моя, — укорил он Олимпию. — Зачем в эти последние минуты отвлекать его от помыслов о Господе и спасении души заботами об изысканности наряда?
Но Олимпия не вняла кротким поучениям своего друга: она вытащила из сундука беспорядочную груду белья и кружев, усеяв пол массой вещей, которые теперь были ей ни к чему.
Потом она одела Баньера, так что он был уже во всем свежем, когда в четверть пятого офицер постучал в дверь рукояткой своей шпаги.
— Войдите, — сказал Баньер и бодро прибавил: — Как видите, мой дорогой, мы точны.
Офицер отвесил почтительный поклон, воздавая честь мужеству этих супругов, ослепительному, наперекор их бледности.
— Стало быть, если вы готовы, — сказал он, — благоволите следовать за мной.
Олимпия накинула плащ и первой приготовилась идти. Офицер изумленно посмотрел на нее.
— Идемте! — сказала она.
— Куда вы, сударыня? — спросил он, удерживая ее.
— Но, сударь, туда же, куда идет и мой муж.
— Это невозможно! — закричал офицер. — Вам нельзя последовать за мужем, сударыня.
— А почему бы и нет, позвольте узнать? — спросила Олимпия, вскинув голову.
— Потому что это вызовет бунт, сударыня; мои солдаты не палачи, и ни один драгун не откроет огня по мужу в присутствии его жены.
— О, тогда я тем более иду! — воскликнула она.
— Ну же, будемте благоразумны, — сказал офицер, делая над собой усилие, чтобы не поддаться своим чувствам. — У меня приказ, и он не терпит кривотолков.
— Прошу прощения, сударь, — в свою очередь вмешался в спор Баньер, — но разве не позволено жене быть рядом с мужем, хотя бы до того, пока…
— Никоим образом, сударь, — перебил офицер, — и я рассчитываю на вас, что вы убедите свою жену не вмешиваться в подобное дело.
— Никогда, — заявила Олимпия. — В этом я не уступлю ни вам, ни ему. Куда пойдет он, туда и я.
— Сударыня, — сказал офицер, — вы меня вынуждаете прибегнуть к строгости.
— Сударь! — вскричала Олимпия. , — Это не моя вина.
Офицер обернулся к двери.
— Драгуны! — окликнул он.
Поскольку из казармы прислали подкрепление, появилось сразу десятеро.
— Шестеро будут сопровождать приговоренного, — скомандовал офицер, — а четверо — следить, чтобы его жена не выходила из этой комнаты.
Затем он обратился к Шанмеле:
— Ну же, господин аббат, помогите мне, какого дьявола!
Повинуясь этому призыву, а больше собственному рассудку, Шанмеле попробовал удержать Олимпию, и тут ее горе и ярость взорвались, гроза, до того скованная путами, наконец, порвала их, и ураган вырвался на волю.