Олива Денаро
Шрифт:
Снова открыв глаза, я утираю взмокшее лицо. Пот течёт по спине, стиснутые челюсти болят. Дойдя до уборной, сую руки под холодную воду, плещу на шею. В доме всё тихо. Я хватаю лампу, с которой мы ходим собирать улиток и, распахнув дверь, выхожу во двор. Чуть ли не силой заставляю себя дойти до того места, где росла, пока не погибла, олива, где когда-то ощупывал моё лицо Франко, и, встав на колени, голыми руками принимаюсь копать. В густом ночном мраке, согнувшись в три погибели, чувствуя, как тяжко падает на плечи ночная роса, я рою, пока наконец не касаюсь грубой дублёной кожи, а после, ломая ногти, рою снова, извлекая на свет старый, заплесневевший кожаный
Расстегнув почти съеденные ржавчиной пряжки, я разворачиваю мокрый, весь в тёмных пятнах, пакет, и внутри, куда не добрались дождь и грязь, нахожу платье с праздника святого покровителя. Раскладываю его на кровати: вышивка цела, как, впрочем, и сама ткань. Прошедшие месяцы потрепали меня, но его не тронули. Я достаю из шкатулки для шитья иголку, сажусь на край постели и, склонившись над тусклым ночником, продеваю нитку в ушко, закрепив на другом конце узелком. Стянув края, мелкими, незаметными стежками, как учила мать, зашиваю прореху. Прохожу по всей длине разодранной ткани, которая под моими руками будто бы снова становится целой, даже если на самом деле это вовсе не так, и, закончив, обрезаю нитку ножницами.
Потом, сбросив пижаму, воображаю, что сейчас ночь перед свадьбой, последняя ночь, которую я провожу один на один со своим пока ещё нетронутым телом, прежде чем оно, став собственностью мужчины, будет предоставлено любой его прихоти. Провожу ладонями по груди, животу, бокам, касаюсь бёдер, коленей, лодыжек, ступней, каждого пальца по очереди. Со дня того танца я чуть подросла, но фигура осталась прежней: может, даже похудела немного. Расстёгиваю одну за другой пуговицы, надеваю платье. Достаю из тайника под кроватью коралловые бусы, что дала мне Лилиана, щёлкаю, собрав волосы на макушке, замочком на шее и плавно, в такт звучащему в голове свадебному маршу, выступаю по комнате, словно направляясь к алтарю.
Готова ли ты, Олива Денаро, остаться навек одинокой, до конца дней своих не выходя замуж, в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит тебя с этой Землёй? Готова?
Готова ли я?
Проснувшись наутро, я обнаруживаю, что белое платье с первого бала всё ещё на мне.
64.
Они ждут за столом в кухне.
— Я готова, — говорю, — пойдёмте, на автобус опоздаем.
Страхи прошедшей ночи покинули меня, излившись из тела, как уходит вода из ванны, унося всю грязь в сточную трубу. Платье вернулось в старый ранец и вновь похоронено под корнями оливы, остался лишь мой позор.
— Торопиться некуда, — отвечает отец. — Кало отвезёт нас на автомобиле, они с Лилианой ждут у начала грунтовки ровно десять.
Я сажусь рядом с ними, ломаю чёрствый хлеб, макаю его в молоко, замешанное с кофе, чуть присыпаю сахаром: обычный ведь день, не хуже любого другого.
— Мне тогда стоит остаться, с мамой побуду, — говорит Козимино, приглаживая усы, — мы же вшестером не поместимся. А потом, как вернёшься, ты мне всё расскажешь. На ухо, как сказки про Джуфу, — и брат кладёт руку мне на плечо. Высоченный, с длинным тощим телом, он похож зонтик, под которым можно укрыться от непогоды или палящего солнца.
Я ещё дожёвываю последний кусок, а мать, склонившись над столом, уже собирает приборы и посуду, чтобы поставить их в раковину.
— Я тебе юбку новую приготовила, — говорит она, будто на прощанье перед тем, как меня в школу отправить.
— Не беспокойся, мам, соблюду в чистоте.
Она открывает
— Нет нужды: ты у меня и без того сама чистота, — и, вытерев руки о фартук, правой, ещё чуть влажной, гладит меня по щеке. — Главное, помни: у кого язык ладно подвешен, тот и за море дойдёт, и за морем не пропадёт. Судье всю правду, не стыдясь, выложить нужно, как адвокату выложила. Ты ж через пару месяцев с Божьей помощью свидетельство своё учительское получишь, по-латыни больше слов знаешь, чем тот негодяй, что тебя обидел, по-итальянски! Так покажи, что не зря учёбой голову себе забивала!
Отец и Кало садятся вперёд, мы с Лилианой устраиваемся сзади. Всю дорогу до столицы, длинную, извилистую, подруга, стиснув мою руку, болтает о темах из учебника, которые нам с ней нужно успеть пройти, о предстоящем в начале лета экзамене. Я делаю вид, что слушаю, время от времени даже односложно бурчу что-то в ответ на её вопросы. Чем дальше мы от города, тем сильнее стынет кровь, будто ночные кошмары вот-вот сбудутся среди бела дня.
Автомобиль останавливается на площади размером, должно быть, со всю Марторану. Перед нами возносится к небу дворец: оба крыла изрезаны окнами, центральная часть опирается на высоченные, как в древнегреческом храме, колонны. Так и представляю, что там, внутри, живёт какое-нибудь божество. Направляясь к широкой лестнице, я задираю голову и читаю огромные буквы: СПРАВЕДЛИВОСТЬ. Что ж, будем надеяться, говорю я себе и шагаю вперёд.
— Нет, до справедливости ещё далеко, — шепчет Лилиана, словно читая мои мысли, когда мы открываем дверь главного входа. И добавляет, куда громче, отчего её голос эхом разносится под аркой: — А этот закон, оправдывающий насильников, я когда-нибудь изменю. Обещаю.
— Когда-нибудь… — повторяю я. — Однажды… Но я-то здесь уже сегодня!
Больше ничего сказать не успеваю: отец уже тянет за руку, и мы с Кало и Лилианой, он с одной стороны, она с другой, входим в огромный зал.
— Не бойся, Олива: это всё равно, что баббалучей собирать, — говорит отец. — Нужны только ум и терпение, потому что даже у моллюсков, как, впрочем, и у отдельных позвоночных, есть особый талант: прятаться так, чтобы не попадаться. Вот только талант этот подлый.
Кало, подойдя к приставу, обменивается с ним парой слов. Тот заглядывает в гроссбух и величественно простирает правую руку в сторону коридора. Перестук Лилианиных каблуков по мрамору гулко отражается от высоких сводов. Я в своих белых мокасинах пытаюсь идти на цыпочках, но тут же вспоминаю, как застыла посреди площади, под палящим солнцем, с обломившимся каблуком в руке. Что ж, теперь я не могла бы вернуться, даже если бы захотела.
Войдя в лифт, Кало жмёт на белый цилиндрик с цифрой три. Едва мы трогаемся, у меня начинает крутить живот, как тогда, в автобусе.
— Двенадцатый зал, — говорит Кало и шагает вперёд, показывая дорогу. У дверей увлечённо болтают две женщины. Одна — в мужском пиджаке и брюках, при виде меня её полные, чувственные губы расходятся, обнажая зубы. У другой волосы собраны в конский хвост, глаза едва заметно подведены карандашом.
— А тебе идёт, — говорю я Фортунате. Та, улыбнувшись, проводит рукой по виску: поправляет выбившуюся прядь.
— Адвокат уже там, — торопит Маддалена. — Пойдёмте.
Мы с отцом входим в зал под руку, словно в церковь: два ряда деревянных скамеек по сторонам, распятие в глубине. Когда мужчина в чёрной тоге занимает место на возвышении, все встают.