Оля плюс Паша. Бывшие
Шрифт:
– Молчишь – расценивает мое замешательство как капитуляцию. – То-то же. Учиться надо, с работой разобраться, иначе так и будешь от таких вот Грозиных зависеть. Думай, Ляль, решай. Завтра к вечеру жду ответ.
Отец уезжает, оставив на столе остывший кофе, а мы с сестрой еще долго сидим на кухне, думая каждая о своем. Ситуация, когда любой разговор не имеет смысла и мы молчим.
– Кто-то умер? – заходит на кухню Алекс.
Одновременно с Сашкой одариваем его взглядами, полными осуждениями.
– Нет, просто
Межницкий уходит, а мы с сестрой пытаемся вернуться к нашим ежедневным заботам. Если у Сашки с этим полный порядок, то у меня что ни шаг, то затык. Пытаюсь помогать, но, поняв, что просто мешаюсь – ухожу к себе в комнату.
Настроение на нуле. Так себе из меня помощник… но не это меня беспокоит. Внутри грызет все своими острыми зубками осознание, что прав отец. Грубо и честно – в его стиле.
«И не только отец прав – шепчет внутренний голос, но эту мысль я заталкиваю поглубже».
– Еще чего, прав он! Вот как выйду замуж… Точно! И свадьбу в его клубе устрою! Пусть любуется, какая я красивая и… Да, кто он такой вообще?! – падаю на кровать, осознавая, что не такая уж это плохая идея – замуж.
Глава 8
Лялька
Весь день Сашка меня не беспокоит. Видимо, расценила мой уход, как попытку остаться одной и Весь день Сашка меня не беспокоит. Видимо, расценила мой уход, как попытку уединиться и обдумать отцовское предложение.
– Завтра к вечеру – проговариваю одними губами – к вечеру…
Сверлю глазами потолок, слежу за облаками, что помещаются в окно, благо сегодня солнечно. День и правда, хороший, почти весенний и это в середине-то февраля. Мысли о погоде и ранней весне отвлекают, я незаметно засыпаю, просыпаюсь, а дальше все повторяется по кругу. Из комнаты не выхожу, здесь тихо, тепло. Мне даже приходит в голову дикая мысль, что если вот так долго лежать, то можно ничего и не решать. Ведь должно же там все само решиться? Без меня?
Так и лежу.
Иногда плачу, а потом снова засыпаю. Сон получается тревожный, болезненный. Ультиматум отца, снисходительный тон Грозина и рыжая Ника… Во сне мне больно, даже больнее, чем в реальности и я рыдаю. Забыв о гордости, умоляю Пашу не бросать меня и кричу, когда он уходит. Кричу так сильно, что срываю голос… Делаю все, на что никогда бы не решилась наяву и просыпаюсь. Просыпаюсь, потому что начинаю задыхаться, от застрявшего в горле крика.
«Он изменил мне, предпочел другую – горькая правда прорезает сознание словно нож – и я не смогу его простить. Никогда!»
– Видеть его не хочу!
Откинув плед, я вскакиваю с кровати и, переодевшись в спортивный костюм, как единственную не помявшуюся в сумке вещь, выскакиваю из комнаты.
– Систер,
– Стоять! – летит мне в спину, но я не слушаюсь.
Нельзя. Если приняла решение – надо действовать, и я действую. Хватаю в прихожей куртку, рюкзак и выскакиваю во двор. Не теряя ни минуты, забираюсь в машину и завожу двигатель. Успеваю проехать метров пять, когда в зеркале заднего вида, замечаю, как сестра, выбегает на порог. Сашка в гневе. Грозит мне кулаком, ругается, а после также быстро возвращается в дом. Телефон в рюкзаке оживает мгновенно, и я уже знаю, чье имя увижу на экране. Не отвлекаясь от дороги, запускаю руку в рюкзак и отвечаю.
– Сань, прости, я все потом объясню – выдаю в трубку извиняющимся голосом.
– Скажи, куда и я тебя не поколочу, когда вернешься.
Судя по строгому голосу сестренки, ничего хорошего меня по возвращении домой не ждет. Только сейчас меня больше пугает другое. Я очень боюсь, что если откроюсь, она начнет меня отговаривать.
– Обязательно поколотишь меня, систер, но потом – отвечаю почти с улыбкой – Я тут подумала, он прав, Сань, пора взрослеть. Пожалуйста, дай мне это сделать.
Отключаю телефон и уверенно мчусь в клинику. Я не хочу связывать свою жизнь с предателем.
– Не хо-чу! – со злостью хлопаю ладонями по рулю.
Ребенок усложнит все, и речь не о моем комфорте, учебе, карьере. Как раз ради этого я никогда бы не отказалась от ребенка. Причина – он, Павел Грозин. Рано или поздно соблазн рассказать ему о ребенке возникнет, и дело не в честности и карме. Мне на это плевать, как и на Грозина. Просто я очень хорошо знаю, каково это – не помнить и не знать одного из родителей. Гоню от себя болезненные детские воспоминания и заезжаю во двор клиники, где наблюдаюсь уже четыре года.
Перед тем как зайти в кабинет врача, я долго слоняюсь по коридору, пережидая всех, кто пришел по записи и изучаю плакаты на стенах. Сомнений, в том, что я поступаю правильно, нет.
– Здравствуйте, Ольга Ивановна – сажусь напротив женщины и уверенно выдаю сто раз отрепетированную фразу: «Я хочу сделать аборт».
В этот момент я готова ко всему. Долгие уговоры и рассказы, как это прекрасно, быть мамой. Страшилки о бесплодии и муках совести…
Но вместо этого получаю в ответ молчание.
Ольга Ивановна вздыхает, чуть касается тонкой золотистой оправы очков и тянется к стопке бланков.
– Решила, значит – произносит еле слышно и начинает не спеша заполнять направление.
Я, не отрываясь, смотрю, то на скользящую по бумаге ручку, то на кипельно-белый халат врача и ничего не понимаю. Где вопросы? Осуждение? Где, в конце концов, та уверенность, с которой я сюда летела?
«Нет, нет, нет! – стучит в висках, пока пальцы пытаются соскрести тонкую бумажку со стола».