Он не хотел предавать
Шрифт:
Георгий кашлянул.
— Все-таки перед семьей неудобно, Владимир Сергеевич. Могли бы им помочь, поддержать… Должны были…
Полонский уставился на Гольцова неподвижным, не предвещающим ничего хорошего взглядом.
— Чем ты лично собирался помочь семье в такой ситуации?
— Чем обычно, — пожал плечами Георгий. — Похороны, венки… Проводить в последний путь. А то ведь никто из наших даже не пришел на похороны.
— Это кто тебе сказал, что никто из наших не был на похоронах?
— Мать его сказала.
Полонский усмехнулся: ну и люди!
—
У Гольцова брови поползли вверх.
— Тогда почему?..
— Потому что есть такое гнилое чувство, Гольцов, — обида называется. Обидишься на весь свет и сидишь, гордый, и все перед тобой чем-то виноваты. Короче, не стоило тебе на похороны соваться, только нервы себе трепать. Хватит и того, чего я наслушался. Давай на этом поставим точку. И не говори никому. Понял ты меня?
— Так точно, Владимир Сергеевич.
— Да и не работал уже у нас Малышев к тому времени.
— Да, я знаю…
Полонский посмотрел на Гольцова:
— Расстроился?
Георгий неопределенно повел плечом. Ему вспомнился тот день в середине февраля, когда Малышев неожиданно, когда и так не хватало рабочих рук и ног, положил перед ним на стол заявление об уходе. Георгий пробежал его глазами и удивленно уставился на Малышева:
— Юра, совесть-то имей! Может, потерпишь? Сам видишь, какая у нас запарка…
Малышев коротко ответил:
— Нет.
Выглядел он как обычно: такой же спокойный, замкнутый. Только в глаза старался не смотреть.
— Что случилось? — спросил Георгий.
— Ничего.
— Что-то произошло?
— Нет.
— Дома?
Юра отрицательно мотнул головой.
— Тогда в чем дело? К чему такая спешка? Да говори ты, не телись!
Юра поднял глаза, во взгляде светилась обида и… ненависть.
— Вы подпишете заявление, товарищ майор?
Гольцов, стараясь казаться равнодушным, сухо ответил:
— Это не ко мне. Это в приемную к Полонскому.
— Слушаюсь!
Юра забрал заявление и вышел. Ни объяснений, ни оправданий… Гордый.
За то годы, что Гольцов проработал в Интерполе, личный состав сотрудников здорово поменялся, и редко кто уходил без объяснения причин, разве когда гнать надо было такого работничка в шею. При увольнении все чувствовали себя немного виноватыми перед коллегами и напоследок старались расшаркаться. Бросаю, мол, работу, но не родной коллектив. Малышев отличился. Взял и ушел, не сказав никому ни слова. А мог бы и объясниться: так, мол, и так, хорошая работа подвернулась, жаль упускать шанс, войди в мое положение… Ведь знал, что у Гольцова к нему отношение скорее дружеское, чем деловое. И тем не менее…
В бюро на его увольнение никто не обратил особого внимания. Исчез человек и исчез, нашел какое-то другое место. Всем известно: рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше — и за это не осуждают. А Георгий тогда обиделся на Малышева, хоть виду и не подал. Да, было обидно, потому
Вот и все, что знал Гольцов до сегодняшнего утра.
— Не подписал я тогда его заявление, — объяснил Полонский. — Дал время подумать до конца февраля, пока догуляет очередной отпуск. Я так понял, что у него что-то случилось. Может, конфликтовал с кем-то из наших? Поссорился? Ты ничего такого не замечал?
— Нет, — подумав, ответил Георгий. — Не припоминаю. Не похоже на Малышева.
— То-то и оно, что непохоже. Хотя в тихом омуте, сам знаешь… Как он того хмыря из министерства осадил?
— «Не надо путать хамство с принципиальностью»! — процитировал Георгий. — Как же, классика.
Эта Юрина фраза, произнесенная тихим, спокойным тоном, когда на него попытался повысить голос кто-то из министерских чинов, вошла в словарный фонд сотрудников НЦБ. Ее теперь часто повторяли. А Полонский между тем продолжал:
— В положенный срок Малышев на службу не вышел. По моей просьбе Зиночка, секретарша, звонила ему домой, но Юра к телефону не подходил. Честно скажу, Гольцов, разозлился я на него и первого числа подмахнул заявление. А второго утром мне сообщают, что Малышев застрелился. Нашли его на даче. Стрелялся из наградного пистолета отца. В рот… Обнаружили тело на вторые сутки. Приезжал ко мне следователь, брал показания. Ну что тут скажешь?!
Полонский тяжело вздохнул, взъерошил двумя руками короткий, с сильной проседью, ежик волос, как всегда делал в те минуты, когда мысли были заняты чем-то неприятным и беспокойным. Черное офисное кресло скрипнуло под его грузным телом.
— Совсем еще мальчишка, двадцать шесть лет. Единственный сын. Разделяю родительское горе, понимаю, сам это пережил… Но нельзя же, как его мать, на всех набрасываться с обвинениями. Нет в этой истории виноватых, Гольцов, понимаешь? Нет.
— Согласен, Владимир Сергеевич. Но и мать понять можно.
— Прямо беда… Ладно, ты иди, срочно с Таганской прокуратурой разберись. Съезди к ним, лично поговори со следователем. Ну ты меня понимаешь? Потом доложишь.
Георгий утвердительно мотнул головой: есть!
На выходе из кабинета Гольцов поймал на себе взгляд Зиночки. Секретарша Полонского обладала сверхъестественной способностью знать обо всем, что происходит за дверью кабинета шефа. Георгий кивнул ей и вышел из приемной.
Проходя мимо знакомой двери, Гольцов не удержался и заглянул внутрь. В кабинете, где раньше работал Малышев, за столом теперь сидел другой сотрудник. Здесь все оставалось так же, как и при жизни лейтенанта. Только со стола исчезла красная пластиковая кружка с надписью «Юрий» и керамическая пепельница в виде бравого солдата Швейка, которую Юра привез из Праги и всегда держал на своем столе, хотя и не курил. Его часто отправляли по работе в Чехию. Юра Малышев знал немецкий, французский и чешский. И всегда удивлялся, почему в Праге так гордятся домом Франса Кафки, но нет экскурсий по пивнушкам, которые посещал жизнерадостный Йозеф Швейк.