Он не хотел предавать
Шрифт:
Как обычно, Полонский принял на себя основной удар, подставился как щит, оберегая своих людей от неприятных эмоций. Не отправил никого вместо себя (а ведь мог бы!) — нет, лично поехал на кладбище. Добровольно взвалил на себя кошмар материнских рыданий, незаслуженных обвинений. А теперь, пережив это, перетерпев, хочет, чтобы на этом все и закончилось.
Что ж, он имеет на это право…
Над Юриным столом, рядом с фирменным календарем Росвооружения, висели цветные любительские фотографии, на которых все обычно выходят с кроличьими глазами. Ба, знакомые все лица! Георгий подошел ближе и сразу вспомнил, когда и
Георгий отколол фотографию, поднес к глазам. Ему хотелось разглядеть что-то такое в Юре, что дало бы понять, каким он был на самом деле. Высокий, красивый темноволосый парень. Но о чем он думал, когда сидел на ночных дежурствах вот за этим столом или когда веселился тогда в «Лесу» на староновогодней гулянке?
Уж наверняка не о том, что скоро будет лежать в могиле на Троекуровском кладбище…
Почему, ну почему он это сделал?
Ведь должна быть причина. Ни с того ни с сего люди не стреляются. Узнал, что смертельно болен? Бред, он был здоров. Занимался спортом, регулярно проходил медкомиссии.
Георгий рассматривал фотографии одну за другой, и ему вспоминались различные моменты жизни, связанные с Юрой Малышевым. Как-то вскоре после Юриного увольнения он спускался в лифте с одним из сослуживцев, и разговор у них случайно зашел о Малышеве.
— Если честно, мне он не нравился, — признался сослуживец. — Слишком тихий. Такие люди всегда вызывают подозрение, особенно мужики. Они или педики, или…
— Или кто?
Сослуживец пожал плечами, видимо не найдя подходящего сравнения. «А что, — сказал Георгий — если бы он морально разлагался и сморкался в два пальца, то тем самым был бы ближе народу?» Сослуживец, понятное дело, обиделся.
Оба они тогда даже предположить не могли, что Юры уже нет в живых.
После увольнения Малышева многие отзывались о нем нелестно. Тем, кто его плохо знал, он казался даже туповатым. Если открывал рот, то говорил тихо, как мямля, иной раз приходилось на него прикрикивать. А Гольцову Юра был симпатичен как раз теми чертами, которые отталкивали других: замкнутостью, сдержанностью, умением молчать. Несколько раз они вместе занимались решением кое-каких проблем, и Малышев никогда не подводил. Это был очень надежный человек, в любых ситуациях остающийся ровным, спокойным, немногословным. Казалось, он начисто лишен эмоций. И с коллегами никогда не прибегал к повышенным тонам. «Не надо путать хамство с принципиальностью»…
И еще Юра умел жертвовать личными интересами, что особенно ценно в коллективе, где небольшие зарплаты, ненормированный рабочий день, а задача — ни больше ни меньше как спасать мир…
Выйдя из кабинета, Георгий столкнулся с Зиночкой. Она будто ждала его, спросила грустно:
— Переживаешь?
— Переживаю.
— Хороший он был мальчик, правда?
Для Зиночки все они были «мальчиками», даже усатые дядьки, обремененные детьми и долгами. И всех их она любила как своих младших братьев, заботилась о них, считала своим долгом
Зиночка была из числа немногих сотрудников, пришедших в НЦБ почти с момента его создания. Пришла, да и прикипела к месту, к людям — и осталась здесь навсегда. Сменялись директора, менялась внутренняя и внешняя политика бюро, приходили и уходили молодые офицеры, а Зиночка оставалась такой же, как в первый свой рабочий день…
Нет, конечно же не такой. Более умудренной и опытной. И потому немного грустной.
— Да, правда, — согласился с ней Гольцов.
— А для родителей его какая трагедия!
Она сказала так, будто смерть Юры Малышева стала и ее личной трагедией. Зиночка о своих чувствах никогда не рассказывала, но почему бы не допустить, что Юра нравился ей самой. Это они, молодые офицеры, привыкли видеть в Зиночке только товарища, собрата, так уж «исторически сложилось», как пишется в учебниках по истории. Зиночка сама могла бы написать учебник по истории Российского бюро Интерпола.
— Прямо беда, — повторила она слова Полонского. — Все-таки вы, мужчины, такие ранимые, хоть и хорохоритесь, и притворяетесь циниками. А на самом деле…
— Что?
— А на самом деле вам надо бы поучиться плакать, вот что!
— Это еще зачем?
— А затем, — серьезно глядя на Гольцова, ответила Зиночка. — Меньше всякой дряни будете накапливать здесь. — Она похлопала себя ладонью полевой стороне груди. Добавила: — Женщинам легче. Поревешь, вот и отлегло от сердца. А вы всё в себе держите. Держите, держите, а потом — вот. Зиночка кивнула на дверь кабинета, в который больше никогда не войдет Юра Малышев. — Как натянутая струна, — объяснила она. — Однажды обрывается.
— Не понимаю, зачем он это сделал? — сказал Георгий. — Ведь не психопат. Нормальный, здоровый парень. Уж кто-кто, но Малышев!.. Никогда бы не подумал. Как считаешь, почему он это сделал?
Зиночка покачала головой, глядя на Гольцова почти с упреком:
— А то ты не знаешь, из-за чего стреляются в двадцать шесть лет.
— Не знаю.
— Правда не знаешь?
— Правда не знаю.
— Гоша! В двадцать шесть лет стреляются из-за любви.
— Ты точно знаешь или это так, женская интуиция?
Зиночка сердито тряхнула светлыми кудряшками:
— Не прикидывайся старым циником, Гольцов. Тебе это не идет.
Повернулась и пошла по коридору, сердито постукивая каблучками.
Георгий и не притворялся. Он вправду не верил.
В двадцать шесть лет разве думаешь о смерти? Да, кажется, скорее мир перевернется, чем ты перестанешь существовать!
Сколько раз Гольцов встречал рисковых парней, на которых, что называется, шкура горит. И все они были уверены, что уж с ними-то точно ничего не случится. Жизнь фонтанировала в них, била ключом, они просто не могли умереть и чувствовали это. В двадцать шесть легко бравировать и рисковать жизнью, потому что ты уверен — на самом деле все это только игра и жить ты будешь долго и счастливо. В эту пору легко забываются проблемы, легко прощаются обиды, легко принимаются ответственные решения, и в будущее смотришь с оптимизмом, потому что веришь: в любой момент все можно повернуть вспять, начать сначала. Судьба лепится пальцами, как жирная глина, в любой момент ее можно смять и начать лепить заново.