Он все еще двигает камни
Шрифт:
ярости. И решил игнорировать праздник. Я был там, но сидел надувшись.
Так же поступил и старший брат. Он тоже чувствовал себя жертвой
несправедливости. Когда отец пришел за ним, парень начал перечислять все
жизненные перипетии с самого начала. Послушать его, так проблемы начались
прямо в день его рождения.
«Вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты
никогда не дал мне и козленка, чтобы мне повеселиться
этот сын твой, расточивший имение свое с блудницами, пришел, ты заколол для него
откормленного теленка» (Лк. 15:29, 30).
Кажется, будто оба сына жили на скотном дворе. Один в загоне бунтовства, другой — на ферме самосожаления. Младший вернулся домой. А старший — нет.
По-прежнему на помойке. Но ведь он говорит то же самое, что и ты, когда видишь, как соседский ребенок получил в подарок велик, а ты — нет. Несправедливо!
Так же говорила и Ванда Холлоуэй из городка Ченелвью в Техасе. Когда
выяснилось, что ее четырнадцатилетняя дочь не попала в группу поддержки местной
спортивной команды, Ванда разозлилась. И даже решила вмешаться. Она наняла
киллера, чтобы устранить мать главной конкурентки своей дочери. Она надеялась, что из-за смерти матери девочка расстроится и уйдет из команды, уступив место
дочери Ванды. Вот что способна с человеком сделать горечь. Чтобы убить крысу, ты
бываешь готов спалить собственный дом.
К счастью, ее планам было не суждено состояться, и Ванду арестовали.
Приговорили к пятнадцати годам. Хотя чтобы оказаться в заключении, ей даже не
нужно быть в тюрьме. Горечь — сама по себе тюрьма.
Она живет в темноте и холоде и никого не отпускает на свободу легко. Ее стены
скользкие от обиды. Пол покрыт грязным толстым слоем злобы. Смрад
предательства разносится в воздухе и щиплет глаза. Облако самосожаления не дает
увидеть узкий выход из камеры.
Зайди, посмотри на заключенных. Несчастные прикованы к стенам. Жертвы
предательства. Жертвы насилия. Жертвы правительства, жертвы системы, жертвы
войны, жертвы этого мира. Они поднимают свои цепи, возвышают голоса и стонут.
Громко и протяжно.
Они ропщут и злятся на других, у которых есть что-то, чего не получили они. Они
сердятся. Весь мир против них.
Они хвалятся. «Я соблюдал правила. Играл честно… даже лучше, чем кто-либо».
Они ноют. «Никто меня не слушает. Никто меня не помнит. Никому нет до меня
дела». Злобные. Мрачные. Осуждающие. Надменные. Вечно недовольные. Если
назвать их всех одним словом — г-о-р-ь-к-и-е. Если собрать их всех в одном месте, получится темница горечи.
Темница, глубокая
14
Ты мог бы, я знаю. Ты пережил столько боли. Тебя предавали. Тебя отвергали.
Выбрасывали на холод, забывали, оставляли. Ты идеальный кандидат, чтобы попасть
в темницу горечи.
Подобно многим, ты можешь решить приковать себя цепями к собственным
ранам. Или, как некоторые, можешь решиться оторвать от себя свою боль, пока она
не превратилась в ненависть. Ты все еще можешь пойти на вечеринку. Для тебя там
зарезервировано место. На столе табличка с твоим именем. Если ты Божье дитя, никто не отнимет у тебя этот дар.
Именно это отец и сказал старшему сыну: «Сын мой! ты всегда со мною, и все
мое твое» (Лк. 15:31).
Именно это Отец говорит и тебе. Как Бог поступает с сердцем, полным горечи?
Он напоминает: то, что ты имеешь, важнее того, чего у тебя нет. У тебя по-прежнему
есть общение с Богом. Никто не сможет у тебя отнять твоих с Ним отношений.
Никто не может к ним прикоснуться.
Здоровье может подвести. Деньги могут украсть. Но твое место за Божьим
столом — вечно.
Тот парень так расстроился потому, что сосредоточился на том, чего не было, и
совсем забыл о том, что имел. У него была работа. Было где жить. Было доброе имя.
Было наследство. Не было только славы, не он оказался в тот день в центре
внимания. И поскольку он не был согласен с этим, пропустил вечеринку.
Чтобы забыть о ревности и радоваться успехам соперника, необходима отвага.
Хочешь пример того, кто был способен на подобное?
Авраам Линкольн стоит перед десятью тысячами внимательных глаз. Он
чувствует себя крайне неловко. Но дело не в том, что он волнуется, произнося свою
инаугурационную речь. Все дело в самых добрых намерениях амбициозных
портных. Линкольн не привык к таким нарядам — официальный черный костюм, шелковый жилет, строгие брюки, модная шляпа. В руках огромная деревянная
трость с золотым набалдашником величиной с яйцо.
Он подходит к трибуне со шляпой в одной руке и тростью в другой. Не знает, что с ними делать. Ищет, куда положить. Вслед за аплодисментами воцаряется
нервная тишина. Трость он в конце концов прислоняет к ограде. А что делать со
шляпой? Поставить на трибуну, но тогда она закроет его самого. Положить на пол, но нет… там слишком грязно.
И вот тогда, ни секундой раньше, с места встает человек, берет шляпу из рук
Линкольна, садится на место и внимательно слушает речь.