Они были не одни
Шрифт:
— Свобода! Свобода! Товарищи! Товарищи! — раздавалось со всех сторон, словно это грохотали вспененные валы бушующего моря…
А в это время префект, господин Люмемази, дрожал как осиновый лист. У него не хватило духу показаться на глаза этой гневной толпе. Он лишь отважился подойти к окну своего кабинета, приподнять край опущенной шторы и украдкой бросить взгляд на улицу. Но тут же быстро опустил штору и, смертельно побледнев, будто его ужалила змея, бросился в кресло. Вид толпы, все это пение, все эти грозные выкрики привели его в ужас.
За составлением этого доклада его и застала весть о новой демонстрации.
Начальник жандармерии господин Юрка — коренастый, остролицый, с кошачьими глазами — только что успел вернуться домой и собирался было отдохнуть от пережитых волнений, как зазвонил телефон. Ничего не поделаешь, пришлось сразу же направиться к префекту. Но, поскольку начальник жандармерии боялся идти мимо толпы, он отправился обходными путем, по пустынным уличкам, и поэтому задержался. Пробираясь вдоль стен, он через боковую калитку проник во двор префектуры и в подавленном настроении, красный от досады и возбуждения, вошел в кабинет префекта.
Господин Люмемази в эту минуту сидел на диване, скрестив по-турецки ноги и сложив на груди руки; он печально покачивал головой, и лицо его при этом напоминало лик египетской мумии.
— Что же я теперь сообщу в Тирану? — растерянно пролепетал он.
Начальник жандармерии молчал.
— Вы только выгляните в окно, посмотрите, что там делается! — пробормотал префект.
Господин Юрка подошел к окну и, словно это было чрезвычайно опасно, приподнял штору.
— Вот они! Хорошенько бы по ним из пулеметов! — угрожающе прошипел он, опуская штору.
— Из пулеметов! — как эхо, откликнулся господин Люмемази. Он и сам не мог отдать себе отчета, испугало ли его это слово или возбудило в нем надежду.
А начальник жандармерии между тем решительным тоном продолжал:
— Господин префект! Надо немедленно отдать приказ о разгоне демонстрации любыми средствами, не останавливаясь перед применением оружия. — Он немного подумал, и его вдруг осенила счастливая мысль: — А лучше всего применить пожарный брандспойт, тогда демонстрация рассеется сама собой.
Префект одобрительно кивнул головой, и начальник жандармерии, не дожидаясь дальнейших распоряжений, взялся за телефон и приказал своему заместителю двинуть против демонстрантов вооруженных жандармов, вызвать пожарную команду и, если понадобится, открыть стрельбу.
Со стороны бульвара к префектуре подходили все новые колонны демонстрантов. Положение представителей власти становилось все более затруднительным.
— Что же я теперь сообщу в Тирану?.. — еще раз вздохнул господин Люмемази, забившись в угол дивана.
А с улицы в тысячный раз звучали крики:
— Требуем освобождения арестованных!
— Хлеба! Хлеба!
— Долой! Долой!
И
В это время жандармы, окружавшие демонстрантов, получили подкрепление и перешли в наступление. Они врезались в толпу и принялись разгонять ее дубинками и прикладами. Но толпа сомкнулась еще плотней, крики не смолкали, пение продолжалось.
На улице появилась городская пожарная машина и вплотную подъехала к демонстрантам. Пожарные принялись поливать из брандспойта толпу. Демонстранты расступились, машина, охраняемая пятью жандармами, въехала в самую гущу толпы и остановилась перед зданием префектуры. Но едва шофер затормозил, как несколько студентов и молодых рабочих набросились на жандармов. Одного схватили за мундир, другого — за ногу, и в одно мгновение пятеро жандармов очутились на земле, а на их месте на подножках машины оказались демонстранты, и оттуда зазвучал боевой призыв:
Эй, крепите, крепите ряды,
Вместе с нами — вперед!
И толпа откликнулась на него словами революционной песни:
Взвейся выше, красное знамя!
День борьбы настал!
Свобода будет с нами
Средь наших гор и скал!
Несколько рабочих взобрались на пожарную машину и овладели брандспойтом. Тогда начальник отряда жандармов отдал приказ:
— Огонь!
И снова, как утром, закипел ожесточенный бой. На удары дубинок демонстранты отвечали дубинками, на удары кулаков — кулаками. Женщины и дети в страхе скрывались в боковых уличках. Жандармы преследовали их, колотили прикладами. Над головами демонстрантов засвистели пули…
И снова Корча приняла вид города, захваченного свирепым врагом. На каждом углу — жандармы, по всем улицам — патрули. К четырем часам пополудни улицы словно вымерли, все двери — на запоре.
— Эдакие скоты! — выругался начальник жандармерии, входя в кабинет префекта, чтобы сообщить ему о принятых против демонстрантов мерах. Его кошачьи глаза сверкали гордостью победителя; короткая, коренастая фигура словно стала выше. Не дожидаясь предложения префекта, он взял из лежавшей на столе коробки сигару и закурил. Затем с раздражением сказал:
— Никому нельзя верить. Эти прохвосты мусульмане присоединились к грязным гяурам! Что за поганый народ!..
Но префект не слушал его. За все время он так и не сдвинулся с места: все в том же положении, со скрещенными руками и ногами, сидел на диване и в сотый раз задавал себе вопрос:
— Но что же я сообщу в Тирану?..
* * *
Как только Гьика переступил порог дома, куда его позвала незнакомая девушка, за ним сразу же захлопнулась дверь. Он взглянул на девушку. Она была высокого роста, большеглазая, с широким лбом и чуть припухлыми губами; длинные волосы достигали ей до плеч. Одета она была в черное платье с белым воротничком — обычная одежда студентки.