Оноре де Бальзак

Труайя Анри

Итак, он едет. Но нанятая в Париже карета безнадежно испорчена – колдобины на дороге. Ее необходимо оставить для ремонта, Ганский обещает оплатить расходы. Не без сожалений забирается Бальзак на верх дилижанса. Что ж, отсюда хорошо любоваться пейзажем, а солнце и свежий воздух полезны для кожи. В воскресенье, седьмого июня 1835 года, пишет Ганской из Мюнхена, жалуясь на задержки в пути из-за трех ужасных форейторов, которых никакая сила не могла заставить начать движение. В Париже он одиннадцатого в два часа ночи, чудовищно усталый и «черный, как негр». На другой день улаживает с Верде историю с векселем и пятью тысячами франков, которые получил у Ротшильдов в Вене.

И вновь со всех сторон заботы: финансовые, литературные, семейные. Оноре перечисляет, по просьбе Ганской, огорчения, которые сыплются на его несчастную голову и от которых он если не полысеет, то уж точно поседеет. «Мой ни к чему не способный братец, будучи в положении весьма стесненном, грозится пустить себе пулю в лоб, вместо того чтобы попытаться найти работу. Состояние

моей сестры ухудшилось, болезнь страшно прогрессирует. Все это убивает матушку… У меня на первом месте – финансовый кризис. Продолжаются нападки и клевета журналистов, заявивших, что я ударился в бега, в Сент-Пелажи, этим глупым слухам поверили, и теперь я нигде не могу получить кредит». От Евы нет пока известий, приходится обратиться к ясновидящей: «Она сказала мне, вы пишете в Париж… чтобы узнать обо мне. Но видела это смутно и ничего не стала уточнять. Ей кажется, что у вас увеличено сердце, и посоветовала мне попросить вас избегать сильных волнений, жить в покое, но уверила, что и опасности никакой нет. Просто ваше сердце, как и ваш лоб, очень развито. Меня тронуло сказанное с торжественным выражением всех ясновидящих: эти люди сильно привязаны к вам и по-настоящему вас любят». Сидя за этим письмом, он с грустью обнаруживает, что похож на воздыхателя, поклоняющегося божеству тем более дорогому, что оно недостижимо. Пытаясь развеять болезненную ревность Евы, уверяет, что дни и ночи его посвящены только работе: «В спорах человека со своими мыслями, чернилами и бумагой нет ничего поэтического. Тишина. Мрак. Усталость, усилия, напряжение, головные боли, огорчения, и все это в четырех стенах бело-розового будуара, описание которого известно вам по „Девушке с золотыми глазами“.

Укрывшись в своей бонбоньерке, он за одну ночь пишет рассказ „Обедня безбожника“, за три – „Дело об опеке“: „Сейчас я работаю по двадцать часов в сутки. Выдержу ли я? Не знаю… Одни бессонные ночи сменяют другие, дни размышлений следуют один за другим, я вновь и вновь пересматриваю свои замыслы. Денег слишком мало в сравнении с тем, сколько мне нужно… Если бы за каждую книгу мне платили, как Вальтеру Скотту, я бы выкрутился“. Попутно успокаивает Ганскую относительно госпожи де Кастри: „Мои отношения с госпожой де Кастри не выходят за рамки вежливости, лучшего вы сами не могли бы желать. Не сравнивайте привязанность, которую я питаю к вам, с выдуманной вами“. Ева уже не в Вене, а у себя на Украине. Расстояние, разделяющее их, увеличилось, усилилась и страсть Бальзака: любимая женщина отдалялась, воспоминания становились живее и неотвязнее. Заканчивая письмо, он выражает надежду увидеть Ганскую в ее удивительной стране: „Потребуется пересечь всю Европу, чтобы вы смогли увидеть мое постаревшее лицо, но неизменно молодое сердце, которое бьется по любому поводу: от дурно написанной строки, знакомого адреса или духов, как будто мне нет еще тридцати шести“.

Для Бальзака эта переписка – глоток воздуха между двумя погружениями в его изнурительные заботы: как всегда, правка гранок означает для него новую редакцию сочинения, на напечатанных страницах вязь его исправлений, зачеркивания, сомнения. Иногда, ради результата, который его удовлетворяет, требуется шесть, десять экземпляров с последовательно внесенными корректурами. Плюс дополнения и правка для каждого следующего издания. Параллельно – новый роман. Он дал себе слово, что „Лилия долины“ будет неувядаемым шедевром. В конце июля 1835 года Оноре едет в Булоньер к госпоже де Берни, потом во Фрапель к чете Карро, где прерывает работу только ради коротких прогулок с Зюльмой, по-прежнему откровенной и непримиримой, и бесед с ее супругом, которого очень занимает траектория приближающейся к Земле кометы. Писатель не упускает случая поговорить и с неким майором Периоля, истинным знатоком всех сражений времен Империи. Но главное, чему посвящены его дни и ночи, – история его героев, Анриетты де Морсоф и Феликса де Ванденеса, невозможно будет не склониться перед этой романтической любовью. Величие души заставляет их отка-заться от телесных наслаждений. Ради сохранения целомудренного сокровища Феликс вступает в связь с прекрасной англичанкой леди Дадли (в ней есть черты госпожи Гидобони-Висконти, леди Эленборо и госпожи де Кастри), которая оставляет вполне равнодушным его сердце. На пороге смерти возвышенная госпожа де Морсоф сожалеет, что не уступила зову плоти, лишив себя счастья, вполне земного, но такого необходимого, следуя своей благородной и стерильной страсти. Она старше Феликса и становится для него второй матерью, рассудительной, дальновидной, нежной к своему предупредительному и уважительному сыну. Их чувства были слишком сильны, но они прошли мимо реальной жизни, предпочтя иллюзию.

Исторический фон любовных переживаний – Франция, переходящая от надежды к отчаянию, от поражения Наполеона, через Реставрацию и Сто дней, пейзаж – любимая Бальзаком Турень. В честь своих друзей Карро он дает название Фрапель поместью одного из персонажей. Волшебная природа оттеняет изысканность чувств героини. И все-таки роман в конце концов скорее осуждает „высокие отношения“. Практический ум госпожи де Морсоф со всей очевидностью заявляет о себе в письме Феликсу, где она учит, какие ловушки подстерегают его на пути завоевания мира. Это своего рода путеводитель молодого карьериста. „Прямота, честь, верность и учтивость – вот самое надежное и верное средство достижения успеха… Угождайте женщинам влиятельным.

Влиянием пользуются женщины пожилые, они откроют вам секреты многих семей и связей, научат обходным путям, которые скорее приведут к цели. Они будут преданы вам всем сердцем. Покровительство – проявление их последней любви… Избегайте женщин молодых… Женщина пятидесяти лет сделает для вас все, двадцатилетняя – ничего… Я хотела бы видеть, как вы растете, но чтобы ни один ваш успех не заставил меня наморщить лоб, чтобы успехи ваши были достойны вашего имени, а я могла сказать себе, что сделала все возможное помимо одного только желания видеть вас знаменитым. И это тайное сотрудничество – единственное удовольствие, которое я могу себе позволить“.

Кажется, читаешь письмо госпожи де Берни к молодому Бальзаку, пытающемуся пробиться в столичное общество. Единственная, но очень существенная деталь: госпожа де Морсоф отказывается уступить Феликсу, госпожа де Берни сделала это без малейших угрызений совести. Героиня романа вобрала в себя только материнскую жилку Дилекты, обладающей чистотой ее души, но чувственностью леди Дадли. Дилекта набросилась на роман и прочитала его запоем. Она очень любила произведения, в которых великие события – тайное рукопожатие, взгляды украдкой, где драматическое напряжение сродни глухому ритму слабеющего сердца.

Как всегда, Бальзак был горд своим последним произведением. Как всегда, ему казалось, что это лучшее: „Я думаю, мне еще никогда не удавалось ничего прекраснее в том, что касается описания внутреннего мира героев, – делится он с Ганской. – Если „Лилия долины“ не станет для женщин настольной книгой, я ничего собой не представляю. Добродетель здесь возвышенна и нисколько не скучна. Выжать из добродетели трагическое, поддерживать накал страстей, взяв за основу язык и стиль Массильона, вот задача, которая, будучи решенной уже в первой главе, стоит трех сотен часов правки, четырех сотен франков для „La Revue“ и тяжести в печени – для меня“. И с гордостью добавляет: „Осталось сорок дней работы. Сент-Бёв четыре года трудился над своим „Сладострастием“. Сравните“. Между двумя этими романами действительно есть определенное сходство, оба прославляют чистоту любви, но у Сент-Бёва нет ни размаха, ни силы Бальзака. Конечно, они не терпят друг друга: Сент-Бёв держит Бальзака за бумагомарателя, Оноре считает его лицемером, пользующимся собственной известностью, чтобы не дать дороги молодым дарованиям.

Критики в который раз с презрением воротят нос от очередного творения этого слишком плодовитого сочинителя: для одних он низкопробный поставщик литературы для читален, другие считают, что единственная его цель – написать как можно больше, третьи не могут смириться, что, умирая, госпожа де Морсоф сожалеет, что не уступила любовнику своего сердца. „Да, все газеты враждебно отнеслись к моей „Лилии“, – поделится Бальзак с Ганской. – Говорят о ней плохо, оплевали… „La Gazette de France“ ругает за то, что я не хожу в церковь, „La Quotidienne“ – из личной мести редактора, каждый находит какую-то причину. Я надеялся, что Верде удастся продать две тысячи экземпляров, реализовали только тысячу триста, поэтому материальная сторона, увы… К тому же есть невежи, которым непонятна красота смерти госпожи де Морсоф, они не видят в ней борьбу плоти и духа, что, собственно, и есть основа христианства. Они слышат только проклятия обманутой плоти, физическое страдание, хрупкое спокойствие души причастившейся графини не трогает их, они не понимают, что она умирает святой“. Эта сцена смутила и госпожу де Берни, она написала Оноре: „Теперь я могу спокойно умереть, я уверена, у вас на голове – венец… „Лилия“ – возвышенное произведение, без единой неточности. Вот только смерть госпожи де Морсоф не нуждается в этих страшных сожалениях, они вредят ее прекрасному письму“. Бальзак не мог оставить без внимания замечания той, что навеяла некоторые размышления героини, и во втором издании уже не было строк, которые привели ее в замешательство. „Ни об одной я не пожалел, – скажет он Ганской, – и никогда еще человеческое сердце не билось так, как у меня, когда я вычеркивал какую-то из них“.

Жизнь госпожи де Берни подходила к концу, он горевал, думал о ней с отчаянием и благодарностью. Во время последнего пребывания в Булоньере мучился, что изнуренная болезнью Дилекта оказалась перед лицом несчастий, обрушившихся на ее близких: она потеряла четверых детей, видела, как погибала дочь, страдавшая истерией, готовилась к смерти от туберкулеза сына. Когда после месяцев пытки тот скончался, окончательно отгородилась от мира, умоляла Бальзака не приезжать и не писать больше. „Я словно пьян от боли. Госпожа де Берни угасает, в этом нет сомнений. О степени моего отчаяния известно только мне самому и Богу. Надо работать, плакать, но работать“, – доверится он матери.

А тут еще не дают покоя кредиторы, издатели, газетчики, требовательные, злые! Пальму первенства удалось захватить столь любезной когда-то вдове Беше: под предлогом, что Оноре так и не передал ей романы, за которые она столь легкомысленно выплатила ему аванс, заважничала вдруг и стала угрожать судебным разбирательством, если не получит рукописи. Ему пришлось повторить обещания, посулив „Музей древностей“ и „Утраченные иллюзии“. Смилостивившись, издательница согласилась выплатить ему еще пять тысяч франков, таким образом, он уже почти полностью получил деньги, которые вдова обязалась выплатить ему за „Этюды нравов“, и теперь за пятьсот франков надо было написать еще два романа, чтобы выполнить все свои обязательства.