Опаленная юность
Шрифт:
Я долго стояла у амбразуры. Порывистый ветер задувал в нее дождевую пыль. Накрыв своей шинелью пулемет, я присела невдалеке от амбразуры. Тревожно было на сердце. Словно отсветы взрывов, врывались в незакрытую дверь дота вспышки молний, а после грома [55] еще долго слышалось, как осыпались где-то за стеной струйки сухой каменистой земли.
Усевшись на землю у выхода из дота, Морозов курил самокрутку и чуть слышно мурлыкал: «Ревела буря, дождь шумел...» Ему потихоньку подтягивал Анатолий Самарский.
Часовым у дота стоял
В момент одной из вспышек Курбатов увидел поднимавшихся по тропке людей. Сначала не поверил себе. Но когда снова сверкнула молния, молодой боец убедился, что из балки приближаются люди, и обрадовался: «Ну вот и наши возвращаются...»
Курбатов плотнее закутался в плащ-палатку. Когда подходившим оставалось до него несколько шагов, спросил для порядка:
— Стой! Пропуск!
Ответа не последовало.
— Стой! — Часовой щелкнул затвором, но не успел ни выстрелить, ни вскрикнуть: его оглушили.
У дота разорвались гранаты.
Младший лейтенант Морозов метнулся к амбразуре, мгновенно ощупью поставил ствол пулемета против колышка «ориентир два» и дал длинную очередь вдоль тропки. Потом другую. Прислушался, подождал немного и, держа наготове наган, двинулся к месту, где несколько минут назад находился часовой. Окликнул Курбатова. Молчание. Рядом тяжело дышали бойцы, поднятые по тревоге сержантом Зайцевым.
— Украли...
— Точно, утащили, гады...
— Жаль парня...
— Раззява!
— Своих же ждали...
Слушая реплики бойцов, Морозов молчал. Он думал о том же и, пожалуй, теми же словами. Но ЧП есть ЧП. Выставив новых часовых, младший лейтенант [56] возвратился в блиндаж, свернул новую толстую самокрутку.
Никто и не помышлял о сне. Гроза притихла. Под утро поднялся белый непроглядный туман.
Настроение у нас было препоганое.
Морозова вызвали в штаб. Пробыл там долго. Вернувшись, не прикоснулся к пище и только курил одну за другой толстенные самокрутки.
Следующая ночь была тихой. Деревья словно дремали, утомленные непогодой. После солнечного дня одуряюще пахло полынью.
Я должна была стоять часовым у разминированной тропки с десяти вечера до полуночи. Зайцев предварительно около часа инструктировал меня — и все же не выпустил одну, сам находился рядом. Впрочем, тут же был и Морозов (потом он признался, что ждал немецких разведчиков).
Близилась полночь, когда я заметила: вроде бы зашевелился «ориентир два» — куст шиповника на изгибе тропинки.
Подала знак командиру.
Все трое насторожились.
Из-за куста шиповника показались люди.
— Подними пулеметчиков! — приказал командир. — Сама оставайся в доте,
— Я на посту, товарищ младший лейтенант...
— Выполняйте приказ!
Ночь была лунная, звездная. Через амбразуру я хорошо различала у тропы наших пулеметчиков во главе с Морозовым. Видела и людей, поднимавшихся из балки. Они уже преодолели половину подъема. У того, кто шел впереди, было словно две головы — одна, а над ней другая.
— Стой! Кто идет? — услышала я голос Морозова.
— Свои...
Прошло еще несколько томительных секунд. Я смотрела на людей, поднимавшихся по склону, сквозь прорезь прицела.
— Стой! — повторил Морозов. — Стрелять буду!
Шедший впереди ответил, тяжело дыша:
— Свои... Разведчики... Раненого несем...
— Свои, товарищ комвзвода... — слабым голосом подтвердил Курбатов. — Меня вот на себе притащили... [57]
Морозов осторожно спустился на тропинку:
— Свои... Жив! Жив, Курбатов!
— Жив...
— Я знал, что ты их, иродов, перехитришь!
На тропку спустились пулеметчики, понесли в траншею раненного в обе ноги Курбатова.
Передав раненого на попечение санинструктора, Морозов спросил у командира разведчиков:
— Чего так задержались? Ну, будет вам нагоняй!
— Да вот «родственники» квартиру поменяли. Долго пришлось искать. — Разведчик кивнул на толстого гитлеровца без головного убора, с завязанными назад руками. На радостях мы его и не заметили.
— Видать, штабист, — сказал Морозов.
— Похоже... Полковник разберется. Да и вашего бойца спасли по дороге. Тоже серьезное дело...
Курбатов очнулся, когда похитившие его фашисты спускались в балку. Руки бойца были крепко связаны, рот забит кляпом. Из нашего дота ударила пулеметная очередь. Два немца, прикрывавших отход, свалились замертво, а те, кто шли впереди, бросили «языка» и кинулись за поворот, где начиналось мертвое пространство, недосягаемое для пулемета.
Курбатов вскочил, метнулся в сторону, нечеловеческим усилием вытолкнул изо рта кляп. Но не пробежал в кустарнике и пятнадцати шагов, как попал в новую беду: разорвавшаяся неподалеку противопехотная мина ранила его в обе ноги. Боец притаился, сдерживая стоны. Немцы могли вернуться. Звать на помощь — значит привлечь к себе внимание, а Курбатов находился слишком далеко от своих.
Принялся освобождать от веревок руки. Это ему удалось. Но, чтобы ползти к своим, уже не было сил. Ослабев от потери крови, Курбатов впал в забытье.
Утром очнулся, огляделся, увидел вокруг земляные бугорки — присыпанные землей немецкие противопехотные мины. Приметил глубокую воронку от авиабомбы. Воронка до половины заполнена дождевой водой. Но делать нечего. Спустился в нее и пролежал в этой «ванне» весь день, выставив над водой только голову.
С наступлением сумерек Курбатов по заранее намеченному маршруту снова подобрался к тропке. [58]