Опаленная юность
Шрифт:
— Кто это, Маша? — тихо спросил Самусев, пришедший в себя, очевидно, от боли, когда санинструктор перекладывала его на плащ-палатку.
— Кожевников. [36]
— Жив?!
— Жив!
— Тогда вот что. Тащи его первого. А мне на всякий случай оставь оружие, — сказал Самусев.
— Не могу, товарищ лейтенант.
Самусев сильным рывком, застонав, скатился с плащ-палатки.
— Что вы делаете?!
— Кабы не он, Маша, ты меня и такого бы не волокла. У Кожевникова раны посерьезней...
Последние слова Самусев произнес еле слышно. Нелегко дался ему рывок. Он снова
Маша Иванова растерялась. Тащить обоих сразу она не могла. Выполнить приказ лейтенанта и оставить его, второй раз потерявшего сознание, вблизи вражеских позиций — тоже нельзя. Девушка с трудом вынула из руки Кожевникова кортик, стала перевязывать раны — плечо, бедро, голову. Как ни бережны были прикосновения санинструктора, Кожевников очнулся от боли.
Перевязав Кожевникова, Маша немного подтащила раненого к нашим траншеям. Потом поползла к Самусеву, подтащила его. Так и добралась с обоими до окопов.
Было уже за полночь, когда вернувшийся санитар передал Ивановой, что раненые, в том числе командир роты, благополучно доставлены в Инкерманские штольни, где размещается полковой госпиталь.
Мы обе с нетерпением ждали этого известия. Я помогала Маше подготовиться к завтрашней тяжелой работе.
Управившись с делами, Иванова вытащила из-за голенища узкий сверток, обернутый марлей, и быстро развернула его.
— Полюбуйся, Зоя! Этот кортик был в руках у Кожевникова.
— Сестрица, покажите! — взмолился лежавший поблизости Титов. — Ну да, тот самый! — возбужденно заговорил он, разглядывая кортик. — И синий камень в рукоятку вделан. По камню узнал: сверкнул перед глазами, когда я сцепился с фашистом. Едва не приколол он меня тогда. Хорошо, человек один вовремя подоспел, спас от неминучей смерти... Теперь и фамилию [37] его узнал. Кожевников, значит. Ну спасибо, друг! В долгу перед тобой не останусь!
* * *
Наступил Новый год.
Немцы вели себя более или менее тихо. Действовали с обеих сторон главным образом саперы и снайперы.
В первых числах января нас собрали в просторной землянке разведчиков: хозяева ушли на выполнение боевого задания. Здесь были политруки рот, комсорги и агитаторы со всего полка.
С рассказом о славных традициях, сложившихся в части, носящей имя легендарного Чапая, выступил комиссар полка Григорий Иванович Цапенко. Горячо, взволнованно говорил комиссар. Каждое его слово западало в сердце и душу.
Долго не смолкали в землянке аплодисменты.
Самарский, стоявший рядом со мной, сказал негромко своему соседу — разведчику Николаю Сизову:
— Молодец комиссар! Я вроде все книжки о Чапаеве прочитал, а того, о чем говорил комиссар, там нету. Крепко запомнил я его слова. Будет что рассказать бойцам!
— Верно, — отозвался Сизов. — Только вот хватит ли у меня огонька, чтобы так рассказать своим ребятам?.. А слова я тоже крепко запомнил. Но не в одних словах дело. Надо сердце комиссарское иметь. А такое дано не каждому...
После этого собрания в землянках, дзотах и дотах появились скромные, в меру сил и находчивости оформленные боевые листки. В каждом обязательно был портрет Чапаева. Нашлись среди солдат художники. А отделения, где не оказалось
Кто-то из бойцов написал новые, чапаевские, слова на мотив очень популярной тогда песни «Раскинулось море широко». Не стану утверждать, что стихи были безупречны. Но они точно выражали чувства и мысли бойцов. Звучали они примерно так:
Раскинулось море широко
У крымских родных берегов.
Стоит Севастополь, как сокол,
С врагами сразиться готов. [38]
Надежно прикрыли наш город родной
Моряк, пехотинец и летчик.
У мощной стены обороны стальной
Могилу находит налетчик.
Нам холод и зной не помеха в бою,
Мы свыклись с дождем и ветрами.
Чапаева дети не дрогнут в строю,
И будет победа за нами!
Смелее, друзья, на решительный бой,
Нас Родина-мать не забудет.
Навеки, Чапаев, мы вместе с тобой —
Простые советские люди...
А однажды поздним вечером по приказу командования лучшие бойцы и командиры временно покинули передовую. Им была предоставлена высокая честь — просмотреть кинофильм «Чапаев», лента которого чудом уцелела и сохранилась в осажденном городе.
Киносеанс состоялся в Инкерманских штольнях.
День перед тем выдался трудный. Многие, кто по праву могли присутствовать на просмотре, пали в стычке с фашистами. Когда наконец на передовой наступило обычное вечернее затишье, бойцы-счастливчики с помощью товарищей особенно тщательно привели себя в порядок. Посещение кино было беспримерным фактом в нашей фронтовой жизни. И естественно, что представитель каждого отделения старался не ударить лицом в грязь.
Наконец, напутствуемые товарищами, бойцы отправились в «увольнительную». Дорога к штольням была известна: там находился госпиталь.
Трогательно и торжественно прошел вечер. До начала фильма то и дело слышались радостные восклицания. Ветераны обороны узнавали друг друга, шутили, что, мол, первый раз попали в госпиталь на собственных ногах и не за тем, чтобы подлечиться.
Застрекотал кинопроектор. На экране из простыней появились знакомые титры.
Мне показалось, что сам воздух в штольне был насыщен в те минуты лютой ненавистью к врагу, нарушившему нашу прекрасную жизнь.
Многое вспомнилось в первые минуты фильма... Это и создало в зрительном зале какую-то удивительную атмосферу. Бойцы, сидевшие с винтовками и автоматами, [39] стали как бы непосредственными участниками событий. Ведь всего несколько часов назад они так же бежали навстречу врагу, чтоб отбросить и смять его...