Опаленная юность
Шрифт:
Андрей попрощался с бабушкой и держал Лару за руку до тех пор, пока поезд не тронулся. В последний момент Лара быстро обняла его.
Электропоезд шел без остановок. За окном мелькали перелески, угадывались во мраке очертания домов и причудливых подмосковных дачек, иногда светлячком вспыхивал голубой маскировочный огонек на будке стрелочника, и снова все тонуло в ночи.
— Ребята, Ильинка!
Добровольцы бросились к окнам. Мимо проплыл переезд, базарные постройки, ларьки, быстро пронеслась продолговатая платформа.
— Вот и всё! — глухо произнес Бобров. — Попрощались с родной сторонкой.
— Мне все казалось, мать придет нас встретить, — вздохнул Копалкин.
— «Придет, придет»! Откуда ей знать, когда мы едем? Военная тайна!
Последние домики Ильинского остались позади, а Андрей все стоял у окна, всматриваясь в даль, прижимаясь к холодному стеклу пылающей щекой. К горлу подкатывал комок, глаза увлажнились.
Через час электропоезд остановился. Москва! Добровольцы вышли из вагона, построились.
Огромный город тонул во мраке. Откуда-то из-за высокого прямоугольника здания Наркомзема выплывала луна, проливая потоки голубоватого света. Москва выглядела по-новому, необычно. События истекших суток уже в корне изменили ее жизнь. Улицы, еще вчера ярко освещенные, вспыхивающие разноцветными огнями реклам, погрузились в темноту. Это было необычно, ново, таинственно. Казалось, город спал, но это только казалось. На мостовой, у подъездов, на бульварах толпились люди. Все покинули свои дома и вышли на улицы, собирались группами, возбужденно переговаривались. Людям было страшно сидеть в своих уютных квартирах, и они старались не оставаться в одиночестве.
Добровольцы, построившись в колонну, шли по городу. Они шли всю ночь, и всю ночь город не спал. Несколько раз они останавливались, отдыхали. У подъездов женщины ставили на табуретки ведра воды и поили бойцов. Некоторые женщины предлагали молоко, совали хлеб, яйца, консервы.
Москва провожала на фронт своих сынов и, как заботливая мать, не спала всю ночь, стараясь помочь им, чем было возможно.
Рота остановилась на Гоголевском бульваре. Быков объявил, что привал будет коротким, не больше десяти минут. Добровольцы разбрелись по бульвару, валились на скамейки, рассаживались на бровке тротуара, а то и прямо на земле.
— А вы, ребята, заходьте прямо на газончик, на травку, — приглашал горбатенький сухой старичок, — травка чистенькая, каждый день поливал да подстригал.
— А вы, дедушка, кто? — спросил Родин.
— Садовник.
Родин покрутил головой и сказал Андрею:
— Еще вчера небось охранял свои газоны, а сегодня — мни траву сколько хочешь.
Эх, сынок, вчера мирная жизнь была, а сегодня вы солдаты, вам и отдых потребен.
Солдаты! Это слово было знакомо Андрею только по книгам. Сейчас оно приобретало новый смысл.
«Солдаты! Мы — солдаты!»
Утро
— Подтянись, шире шаг!
У Андрея ныли плечи, натертые лямками рюкзака. Родин сильно натер ногу. Потертости, очевидно, появились и у других. В нескольких шагах от Андрея неровной походкой плелся седой рабочий. Андрею казалось, что старик ступает по горячему железу.
— Что с вами? — спросил он.
Старик подозрительно покосился на Андрея.
— Ничего! — ответил он неожиданно звонко, весело. — Разве не видишь — походка такая.
На привале Андрей заметил, как старик, закусив губу, отдирал присохшие к стертым местам окровавленные портянки.
— Ничего, ничего, — перехватив сострадательный взгляд юноши, кряхтел старик, — ты, главное, молчок!
Старика звали Иван Иванович, и фамилия его была Иванов. О себе он говорил неохотно, вскользь. Андрей узнал только, что он кадровый рабочий, коммунист и что ему уже приходилось «хлебнуть» солдатской жизни еще в ту войну.
Колонна шла под палящим солнцем. С непривычки люди неимоверно устали. Многие побросали лишние вещи. В кюветы полетели деревянные чемоданы. Родин вытащил из рюкзака огромную подушку и швырнул ее на обочину.
— Эт-то что! — рассердился командир роты Быков. — Немедленно подобрать!
— Вот черт! — заворчал Родин, подбирая подушку. — Что он о моих вещах заботится?
Едва командир роты прошел вперед, Родин снова закинул подушку в кювет; она упала невдалеке. Тогда Родин выскочил из строя и ударом ноги с каким-то остервенением отправил ее в кусты.
— Ну как, забил гол? — шутливо спросил его политрук роты Светильников.
— Мимо, товарищ лейтенант! Давно не тренировался.
По рядам пробежал смешок. Хозяйственный старшина Марченко неодобрительно качал головой.
Добровольцы выбивались из сил. Некоторые падали на траву. Отдохнув, они поднимались и шли за колонной, но догнать ее не могли. Лица их, обожженные солнцем, напоминали кирпич, на губах запеклась черная корка, пот, стекая струйками, смешивался с дорожной пылью, тело гудело и ныло, но они упрямо шли вперед.
Солнце палило нещадно, болела грудь, ныли плечи, гудели растертые ноги. Ополченцы шли, не глядя по сторонам, двигались как автоматы. Разговоры давно прекратились, усталость сразила самых говорливых.