Опаленные
Шрифт:
Ладно я, за что ее-то? Может, из-за того, что она моя, теперь и ей будут сниться эти жуткие сны? А если она себя выдаст? Ведь это конвертер! Значит, нужно ее максимально защитить. Никому ее не отдам и не позволю обидеть! Никому!
Что-то странное со мной делается. Я точно знаю, что за Вику готов умереть, если это ее спасет, но ведь раньше я так не думал… В том, что виноват сон, сомнений нет. Во сне прошел не один сегмент, который там назывался «месяц». Получается, я действительно прожил это время, меняясь там, чтобы измениться и здесь. Учитывая, что там я пережил эпидемии, держал в руках умирающих малышей, рассказывал им сказки,
Чуть поворачиваюсь, чтобы прикрыть ее собой. Летим ли мы куда-то, или же это просто игра, я не знаю, но верю: я закрою Вику от черных, пока бьется мое сердце. Не понимаю, что со мной произошло, и даже спросить некого. Но теперь… теперь я стал другим, по моим ощущениям, – совсем другим. Во мне отныне живет то место, что называлось «лагерь».
Девочка сладко спит, чуть приоткрыв рот. Я вижу, что это очень красиво, но разве может быть иначе – ведь это Вика. Спасавшая нас всех в том будущем. Не дававшая отчаяться, хотя нас обрекли на смерть… Десяток, наверное, мальчиков и девочек. Я знаю, что везли нас, чтобы убить, и она это знала! Знала, но не давала нам поникнуть и умереть еще до смерти. Не знаю, сумел ли я ее защитить там, но точно смогу здесь.
Сегодня выходной день. От обычного его отличает только отсутствие занятий, поэтому скоро прозвучит сирена подъема. Нужно делать вид, что я прежний. Даже не ради меня – ради своей девочки. Мне вдруг становится совсем не важно, буду я жить или нет. Отныне для меня важна только жизнь Вики.
Виктория 5013
То, что со мной сделал мой самец, настолько необыкновенно, что я засыпаю в некотором эмоциональном раздрае. Наверное, поэтому мне снится сон. Впервые за много-много сегментов мне снится сон. В этом сне я совсем не самка… То есть я самка, конечно, но…
Здесь я мама, а вокруг голод. Пронизывающий холод не дает даже нормально дышать. Из еды только хлеб, и его очень мало, почти совсем нет. Как здесь выжить… Но я как-то живу. У меня сын. Звезды, как он выглядит!
– Мама, мамочка, я кушать хочу… – шепот выглядящего маленьким старичком 5 совсем крошечного мальчика.
Я понимаю, что без хлеба, без «пайка», погибну сама. Откуда взялось место в моем сне, я и не задумываюсь, как и о том, откуда знаю эти названия. Я ничего не могу сделать, ведь это же ребенок. Отдавая свой хлеб сыночку, учу его сосать кусочек, чтобы меньше хотелось кушать. Чтобы можно было протянуть время в надежде на то, что зима закончится и станет легче. Почему я здесь? И где находится это «здесь»?
5
Симптомы алиментарной дистрофии.
Я выбиваюсь из сил на обледенелых улицах, оскальзываясь, но падать нельзя, ведь у меня совсем мало сил, а дома ждет мой малыш. Завернутый во все одеяла, он гипнотизирует глазами кусочек хлеба, не решаясь его съесть. Я иду на смену, на завод, и за это получаю хлеб, чтобы
Сон все длится и длится. Я вижу, как люди везут на саночках завернутые во что-то продолговатые свертки, и понимаю – это умершие от голода. Я слышу щелчки, а что-то подсказывает мне, что это «метроном». Люди падают прямо на улице, чтобы не встать никогда, и чувства мои укрывает какая-то мягкая подушка. Укрывает, отсекая их.
Я понимаю, что не чувствую ни страха, ни гнева, ничего… Мой сыночек сегодня не проснулся, умерев от голода во сне, как однажды умру и я.
Рядом вздрагивает Фим. Почему-то не могу назвать его своим самцом. Просто даже подумать так не могу. Я не хочу, чтобы он умирал, поэтому, проверив, предлагаю еще поспать, ведь пока есть время до смены. На этот раз мне не снится ничего.
Проснувшись по сирене, я чувствую только внутреннюю усталость. Ну и голод, конечно. Мне понятно: нельзя выдать себя, потому что нас тогда убьют. А нам надо жить, не знаю зачем, но надо. Я не хочу, чтобы с Фимом что-то случилось, ведь кроме него, у меня никого нет.
– Давай ты подождешь меня тут, а я принесу тебе поесть? – предлагает он.
– Хорошо, – киваю я, не в силах заставить себя произнести ритуальную фразу. Но ему, кажется, это и не нужно.
Неужели и Фиму снятся такие сны? Может такое быть? Не знаю. В нашем сытом мире мне почему-то совсем не хочется быть просто самкой, ведь только что я видела многое. Но, конечно же, придется, потому что иначе… Никто не защитит нас, если мы сами не защитим себя, говорил комиссар в моем сне. Я не знаю, кто такой «комиссар», но его слушали так, как Диониса не слушают.
Мой… Фим вернулся. Звезды! Он смотрит на меня, как смотрел мой сыночек… Я даже слов достаточно не знаю, чтобы рассказать, как именно он на меня смотрит, а еды принес-то… там, во сне, мы бы могли жить на это все очень долго…
– Поешь, – просит меня Фим. Просит! Очень ласково, как будто опасается, что я откажусь. Но я не откажусь. Ведь это же еда.
– А ты? – спрашиваю его, даже не вспомнив о Дионисе. Нет у меня сейчас эмоций, просто совсем нет, как будто отключили их. А значит, нет и страха.
– Конечно, – и улыбка у него меняется, становится какой-то робкой, что ли. Я понимаю, что не занималась им с утра, а Фим не приказал. Это что-то должно значить, но вот что?
Мы садимся за стол, и я стараюсь сдержать дрожание рук от непривычного изобилия. Да и Фиму тоже не по себе. Причем у меня ощущение, что причина та же. А еще я понимаю – даже если он меня накажет, мне все равно. Могу и покричать, если ему так захочется.
– Ты… – он будто что-то хочет сказать, но осекается, с тревогой осмотревшись. – Сегодня выходной, мы можем посидеть здесь, – Фим говорит явно не то, что хотел.
– Да, – киваю я. – Здесь безопасно.
И вот тут меня обнимает тот, кого мне совсем не хочется называть самцом. Там, во сне, такие, как Фим, звались «мужчины». Вот мужчиной его я бы назвала. Он так бережно держит меня в руках, совсем не мешая принимать пищу, как будто я – нечто хрупкое. Наверное, сон это расплата за сказку, хотя я бы предпочла обычное наказание, после которого невозможно сидеть. Но ни меня, ни Фима никто не спрашивает. И так же, как в моем том сне, мы должны выжить – любой ценой.