Опасная обочина

Лучковский Евгений Аркадьевич

— В СССР.

— Но вокзал-то хоть какой? — продолжает настаивать голос.

— Каменный… — звучит в ответ, и все хохочут, потому что нервы напряжены и любая, даже самая невзыскательная шутка кажется им верхом остроумия.

Но приехали они вовсе не на вокзал…

Эдуард Никитович Баранчук дописал первую страницу, перевернул листок и стал писать на обратной стороне. Вся злость и горечь, владевшие им до этого облеклись в слова — жесткие, прямые, недобрые. Прошло еще минут двадцать, и наконец он поставил последнюю точку. Нашелся и конверт,

и твердой рукой он надписал адрес, настолько далекий от этих мест, что на миг ему показалось: адресат не существует вовсе. Впрочем, адресат, безусловно, существовал, и, запечатав конверт, Эдуард почувствовал что-то вроде облегчения, а злость хоть и не отпустила, но стала в некотором роде даже веселой. Бывает такое…

Потом он методично разделся до тренировочного костюма и стал одеваться во все рабочее: ватные брюки, толстенный свитер, полушубок, вместо унтов — валенки.

Перед выходом отрезал приличный ломоть вареной колбасы — такую обожал с детства, — обложил его с двух сторон соответствующими ломтями хлеба и, завернув в обрывок бумаги, сунул в бездонный карман полушубка.

На улице по-прежнему было пустынно, и Эдуард быстрым шагом отправился к автомобильной площадке, которую их начальник Стародубцев величественно именовал автопарком.

На утрамбованном и исполосованном протекторами снегу стоял единственный МАЗ — его собственный. Двигатель автомобиля работал на малых оборотах, из выхлопной трубы толчками пыхал пушистый дымок, так это все оставил сменщик: здесь, на трассе, в сильные морозы моторы глушить было не принято.

Эдик рванул дверцу, легко прыгнул в кабину и словно влился в сиденье. Косо взглянул на приборы: бак — полный, давление — в норме. Выжал сцепление, покачал, играя, рычаг переключения передач. И врубил его. И пошло: первая, вторая, третья, вираж, снежная метель из-под колес, радостный рев взбесившегося мотора и вот она — знакомая и привычная улица без названия официального, но с укоренившимся неофициальным — Проспект.

Впереди мелькнул «зилок» — кунг бывшей таксистки. Правый валенок Эдуарда сам выжал педаль акселератора, движок взревел еще веселее, и лениво переваливающийся на снежных колдобинах кунг вдруг вырос, встал перед тупой мордой МАЗа. Едва уловимое движение рук и — почти впритирку, борт в борт, ювелирно и опасно прошла тяжелая машина мимо Паши, заставив ее с перепугу крутануть руль вправо, а со второго перепуга — влево. Но самосвал Баранчука уже был далеко впереди, мелькнул на выезде из поселка и пропал вовсе за первым же поворотом.

Она остановила свою машину, выскочила на подножку и уже в пустую и безлюдную даль срывающимся голосом крикнула:

— Псих ненормальный! Хулиган! Аэродромщик!

Но уже и звука мотора не было слышно, лишь с кедрачей осыпалось белое и воздушное, да у соседнего вагончика заскрипел снег под чьими-то ногами.

— Ты чего разорался, салага? — спросил у нее хмурый и заспанный водитель из ночной смены, выходивший по своим неотложным нуждам. — Не видишь, что ли, люди отдыхают…

Она снова бросилась в кабину, «зилок» рванул как пришпоренный конь, аж запаска загромыхала в кунге, грозя расколотить деревянную обшивку. Глаза у водителя мрачно горели.

—

Ездят тут всякие… — одними губами, но сквозь зубы сердито пробурчала испуганная амазонка.

А Баранчук в это время гнал по лежневке, только снежная пурга крутилась в колесах, пытаясь разъять их, расцепить, но они были спаренные и могучие в своем осмысленном механическом вращении, и, казалось, никакая сила не могла приостановить их раскатистый и яростный бег. Бешено вращаясь, они несли водителя Эдуарда Баранчука к карьеру, где уже ждал экскаватор с задранным в серое небо ковшом. И от этого их бег становился еще быстрее, потому что они спешили дать жизнь другим колесам — железным, которые побегут по строящейся здесь дороге…

В этот день, как и всегда в таком настроении, работал он бешено. Карьер — трасса, карьер — трасса, карьер — трасса… Ему уступали дорогу — кто весело и с охотой, кто недобро и с неохотой, — но уступали все, едва заслышав рев его МАЗа, уходили в «карман» с лежневки, отстаивались, пока не промчится этот взбесившийся самосвал с хмурым, намертво вцепившимся в баранку водителем.

Как и всегда, он загонял экскаваторщика. Высунувшись из кабины, стоя одной ногой на ступеньке, а другой яростно прогазовывая, Баранчук гнал самосвал задним ходом под стрелу экскаватора, сигналил и устрашающе орал:

— Давай-давай, Валера! Не спи! Давай! Чего дремлешь?!

А Валера, бледный от обиды, уже держал стрелу поднятой, с ковшом, доверху наполненным грунтом, и тихо выражался исключительно в адрес своего друга.

И снова: карьер — трасса. И снова — снежная буря в колесах яростной тяжелой машины. И водитель — впаянный в сиденье, с кулаками, прикипевшими к баранке. Что-то бурчит он, этот водитель, что-то не нравится ему, но что… Ах, ну да…

— В армии я бы ему попался… — бурчал Эдуард сквозь сжатые зубы.

Машина лихо вкатила во двор, описала дугу и резко затормозила. Старший сержант откинул брезент и, громыхнув тяжелыми яловыми сапогами, первым спрыгнул за борт.

— Выходи строиться!

Кто-то взялся за бортовой замок, но снизу жестко и насмешливо приказали:

— Борт не открывать! Земля близко.

Так оно все и началось с этого борта. Казалось бы, логичнее — открыть, удобнее, не так ли? Но логика — отнюдь не солдатская наука, скорее, генеральская. А путь от солдата до генерала легок только в песне. Отсюда, от этого борта, их будут учить выносливости, умению вести бой в любых условиях и, конечно, повиновению. При чем же здесь логика? Пока ты будешь думать над тем, правилен приказ или нет, тебя убьют. Беспрекословное подчинение — залог твоей жизнестойкости. Это предстояло открыть.

Они уже знали, куда прибыли: кто-то вычислил дорогу и опознал часть. А может, пронюхал еще в военкомате. Во всяком случае, черты города они не покидали. Значит, московский гарнизон…

Повыпрыгивали из кузова и долго не могли построиться из-за своей гражданской неповоротливости.

— Коробочка, — сказал сосед Эдика и залихватски сплюнул на асфальт.

— Почему коробочка? — тихо поинтересовался Баранчук.

— Не знаю. Так уж прозвали. У меня брат здесь служил…