Опасная обочина
Шрифт:
День был солнечный, яркий и полностью соответствовал настроению Эдуарда.
Знакомый рыжий крепыш сержант — дежурный по КПП — и документы проверять не стал, так, мельком глянул, одобрительно подмигнул и, хлопнув Баранчука по плечу, выпустил его на залитую солнцем улицу, то бишь на гражданку.
«Да здравствует новая жизнь!» — мысленно произнес Эдуард и прямехонько отправился к стоянке такси, как исподволь и было задумано возвращение в родные пенаты: не на трамвае же!
На стоянке под ярким утренним солнцем желтушно коптилось одно-единственное такси, и, не доходя
Пока он дошел до стоянки, такси с майором умчалось, но к бордюру, лихо визжа резиной на развороте, ювелирно притерлось новое. Водитель резко затормозил, и машина застыла как вкопанная, лишь только качнулась нервно взад-вперед. У Эдуарда даже сердце ревниво дрогнуло при виде такого мастерства.
Он сел на переднее сиденье рядом с шофером и с напускной суровостью, на манер командира роты, немигающе уставился в лобовое стекло. И текст он произнес командирский.
— Вперед! — коротко приказал Эдуард.
Смуглый водитель не шелохнулся, лишь белозубо улыбнулся и деловито спросил:
— В Ленинград, что ли?
Эдик покосился на водителя и назвал кинотеатр, рядом с которым когда-то жил. Они двинулись.
— В самоволку или как? — снова насмешливо спросил водитель, но тут же сам себе и ответил: — Вряд ли. Уж больно ты шикарно одет… Скорей всего был приказ о демобилизации.
Эдуард промолчал, с нежностью и ликованием оглядывая знакомые улицы родного города.
— Ну и куда теперь? — спросил шофер.
Эдик назвал улицу.
— Это ты уже говорил. Я спрашиваю, после армии, на гражданке куда собираешься? Планы есть?
Эдик пожал плечами.
— Не решил еще…
Водитель скосил глаза на странного пассажира.
— А военная специальность какая?
— Такая же, как и довоенная, — усмехнулся Баранчук и хлопнул ладонью по «торпеде [3] » — Водитель…
Таксист глянул на Эдика снова, улыбнулся, смуглое лицо его выражало радушие и доброжелательность.
3
Так водители называют приборный щиток.
— Какой у тебя класс?
— Первый, — как само собой разумеющееся заявил Эдуард.
Таксист задумался.
— Москвич?
— Конечно.
Водитель помедлил секунду-другую, словно бы решал какую-то проблему, а потом между прочим сказал:
— Сейчас будем проезжать нашу «конюшню». Если хочешь — зайдем. Устрою с полоборота…
Эдик не раздумывал.
Они заехали в парк и отправились к начальнику автоколонны. Это оказался невысокий, пожилой, грузной комплекции мужчина с абсолютно лысым черепом и рыжими седеющими усами. Он бегло оглядел Баранчука, и вопрос трудоустройства был решен менее чем за минуту.
— Приходи, — только и сказал начальник.
Они вышли из конторки и снова сели в машину. У своего дома Баранчук горячо
— Спасибо, — сдержанно, но с глубоким чувством признательности сказал Эдик. Помолчал и добавил: — При случае — отвечу.
— Чепуха, — сверкнув белозубой улыбкой, ответил тот. — Давай прокручивай военкомат, прописку и — к нам. Не пожалеешь.
Водителя звали Зот Шабалин.
Он помнил себя с трех лет, с того времени, когда кончилась война и в город, где они жили, стали возвращаться военные.
Отец его не воевал, у него было очень плохое зрение, однако, по рассказам матери, его родитель в первый же день войны отправился в военкомат, но скоро вернулся — забраковали.
Всю войну отец проработал кладовщиком на какой-то мелкой базе, был, опять же по рассказам матери, кристально чистым и честным человеком, и все-таки в сорок восьмом году его посадили. Посадили по подметному письму сторожихи этой базы, которой отец чего-то не дал, а именно технической соли, поскольку той понадобился мешок. Она и написала, что отец эту самую соль разбазаривает, раздает направо и налево, в том числе и уборщице базы — фамилия такая-то.
Была назначена проверка, которая обнаружила недостачу. Но чем была вызвана эта недостача: неправильным хранением или злым умыслом той же сторожихи, комиссия разбираться не стала.
Так или иначе, но состоялся суд, и отец был признан виновным. Потом заболела мать, но, прежде чем лечь в больницу, отдала его в детский дом — это по тем временам была единственная возможность спасти мальчика от голода.
В детдоме он натерпелся. Каким-то образом стало известно, что у него есть мать и отец. Другие дети на него косились — у них родителей не было. Так впервые в своей жизни он оказался непонятым.
В тринадцать лет он бросил школу и подался в ремесленное училище, а в четырнадцать попал в колонию для малолетних преступников. Там его характер сформировался окончательно, разумеется, не без участия и влияния ребят постарше и поопытнее — тех самых, кого породила война и первые годы после нее.
Мать к тому времени умерла, а отец женился на женщине с тремя детьми мал мала меньше. Когда он вернулся из колонии, отец предложил ему поселиться с ними, однако жить вшестером сын не захотел…
Он устроился на курсы шоферов, поселился в общежитии, и, возможно, что жизнь его и наладилась бы, но тут его повстречал старый «дружок», и все опять пошло вкривь и вкось: загородные пьянки, веселые безликие девочки и… сомнительные поручения покровительствующих «друзей».
Казалось бы, мог спасти призыв в армию, но он уже был достаточно испорчен, озлоблен и по-своему независим.
После демобилизации он сам потянулся к прежней беззаботной жизни, нашел старых знакомых. Те приняли его как родного, и колесо завертелось в прежнем направлении. Но теперь уже он не был мальчиком и при реализации очередной идеи потребовал к себе отношения как к равному. Ему отказали, но он проявил настойчивость. Ему пригрозили, но… это было ошибкой. В короткой схватке он — может быть, не совсем сознательно — лишил жизни другого человека…