Опасные мысли. Мемуары из русской жизни
Шрифт:
Наконец меня вывели из этой комнаты и провели к начальнику районного КГБ, стандартного вида полковнику в штатском. Скучным голосом он зачитал мне некий указ Президиума Верховного Совета СССР, а затем формальное предостережение: если организованная мной группа начнет действовать, дело будет передано в прокуратуру.
Итак, первый тур был выигран! — все передвинулось на одну ступеньку вверх. Три дня назад они предупредили бы не о начале работы группы, а о самом ее образовании. Подписать бумагу, что предупрежден, я отказался. Прочитанный полковником указ ПВС никогда не публиковался и следовательно согласно другому указу ПВС, указом ПВС не являлся.
— Этот указ — самиздат, — сказал я. — Так же, как и ваше предупреждение. Я не против вашего самиздата. Боже упаси, но вы же не подписываете
Политический выигрыш получился на самом деле гораздо больше, чем я ожидал. В тот самый час, когда КГБ стало ясно, что я не отступлю, ТАСС выпустил заявление, только для Запада, по поводу образования группы. В нем утверждалось, что Советское правительство не против наблюдения за соблюдением Хельсинкских соглашений (это была ложь). Важно, однако, кто этим занимается, (это была правда). Занимается Орлов, профессиональный антисоветчик, давно забросивший науку (это была ложь). Группа же его — антиконституционна (и это была чистая правда; по советской Конституции всякая организация должна быть руководима коммунистической партией). Группа образована, говорилось там, с целью подорвать разрядку и посеять сомнения в соблюдении Советским Союзом его международных обязательств.
Ну, на счет сомнений — главы западных стран НЕ СОМНЕВАЛИСЬ, подписывая Хельсинкский акт, что Советский Союз свои обязательства в области прав человека выполнять НЕ БУДЕТ; они шли на это, как на неизбежное зло. Цель нашей группы в том и состояла, чтобы изменить этот «мюнхенский» подход Запада.
Что касается разрядки, это как раз то, ради чего Запад готов был пожертвовать правами человека в СССР. Фактически же он искомой разрядки при Брежневе не получил. Под разговоры о детанте шло стремительное наращивание советских ракет средней дальности в Европе и советского военного присутствия в Латинской Америке, Африке и Азии, в то время как у диссидентов не было возможности не только протестовать против авантюрного подрыва детанта советским руководством, но даже и получать информацию, необходимую для протестов. Все диссиденты-демократы понимали, что только демократизация Советского Союза, включая свободу информации и протестов плюс открытые границы, способна обеспечить взаимную международную безопасность. Однако весьма немногие на Западе понимали это и еще меньше верили, что демократизация в этой стране вообще возможна. Московская Хельсинкская группа действовала так, как если бы это было возможно. И через десять лет история доказала, что мы были правы в принципе.
Так или иначе, заявление ТАСС от 15 мая создало нам «паблисити», которое помогло расчистить проходы к западным правительствам для наших документов. С другой стороны, благодаря «голосам» все больше и больше людей внутри страны стало искать международной защиты своих прав с помощью нашей группы. Обращение за помощью к международным организациям, столь обычное в современном цивилизованном мире, было до той поры явлением экстраординарным в изолированном от внешнего мира СССР.
Не зная, чем может закончиться мое похищение в КГБ, вся группа в полном составе, за исключением, конечно, Марченко, собралась у Сахаровых, полная решимости объявить о начале своей работы. Были приглашены западные корреспонденты. Мальва Ланда сделала заявление, что в возникшей ситуации она считает своим моральным долгом присоединиться к группе. Я пошел сперва домой, когда районный КГБ в конце концов выпустил меня, но, узнав о собрании у Сахаровых, немедленно поехал туда, чтобы представить формальное объявление: с 15 мая 1976 года Московская Хельсинкская группа начинает свою работу. Что меня поразило тогда, это удивление западных корреспондентов. Они все переспрашивали, действительно ли мы начнем работу после предостережения КГБ и заявления ТАСС. Один из них даже успел послать сообщение, что группа, очевидно, самораспустится.
У адвентистов Седьмого Дня была подпольная типография с очень хорошими шрифтами, в которой они печатали книги о своем толковании христианства и о терроре государственного атеизма, который, утверждали они, противоречит ленинским декретам. Их лидер Владимир Шелков, человек очень пожилой, будет через несколько лет арестован и погибнет в сибирском лагере под Якутском, а типография
Целых девять месяцев КГБ не арестовывал никого из членов группы, подготавливая против нас многообещающие крупные дела. Никто из нас не выговаривал вслух, что надо спешить, пока мы на свободе. Возможно даже, что только Александр Гинзбург да я и предвидели аресты. Но удачное начало, боязнь упустить момент и наконец сильные личности участников обеспечили стремительный темп нашей работы. Каждые две недели мы выпускали по большому нумерованному информационному документу и, кроме того, ненумерованные обращения. Каждый из документов был скрупулезно аккуратен, сознательно академичен — даже педантичен — и точно сфокусирован на нарушениях специфических статей именно Хельсинкского акта. Все документы редактировались и печатались Людмилой Алексеевой. Я установил гибкое правило, по которому каждый член группы подписывал только то, что согласен был подписывать: требование консенсуса задержало бы быстрый выпуск полезных документов.
Уже 18 мая мы представили первый документ на пресс-конференции у Сахаровых. Составленный Петром Григоренко и Михаилом Бернштамом, подписанный всеми членами группы, Документ № 1 описывал драматический суд над Мустафой Джемилевым, проходивший в Омске. На этот суд ездили Сахаровы. Андрея Дмитриевича в зал суда не пропустили, а Елену Георгиевну вытолкали так грубо, что Андрею Дмитриевичу пришлось отвесить милиционеру пощечину. Главный свидетель против Джемилева, сам заключенный, объявил на суде, что отказывается от своих показаний, данных на предварительном следствии, так как КГБ получил их с применением физического и морального насилия. Суд, тем не менее, осудил Джемилева за «измышления, порочащие и т. д.», использовав показания этого свидетеля, данные не на судебном следствии.
Джемилев был лидером мирного движения крымских татар за возвращение в Крым. В 1944 году их всех поголовно — и только что рожденных, и столетних стариков — депортировали из Крыма на восток, и, как они помнили, половина народа при этом погибла. В 1967 году, через четырнадцать лет после смерти Сталина, с крымских татар официально сняли обвинение в сотрудничестве с нацистами в годы войны, однако возвратиться на родину не разрешили. Это ограничение свободы передвижения и выбора места проживания граждан внутри страны вкупе с неравенством де-факто национальностей перед законом, было грубым нарушением обязательств, зафиксированных в Хельсинкском договоре.
Документ № 2 — о нарушениях Советской стороной по политическим соображениям почтовой и телеграфной связи между гражданами СССР и Запада — был представлен Щаранским, Виталием Рубиным и мною. Сюда вошли случаи отключения телефонов, недоставки телеграмм, писем и т. п. Мы продемонстрировали, что и практика, и официальные правила почтовой и телефонной связи СССР не соответствовали взятым в Хельсинки обязательствам.
Участие в группе отказников, то есть, людей, желающих уехать из СССР, таких как Щаранский и Рубин, было для нас существенным: диссиденты вроде меня, не намеренные эмигрировать, не были детально знакомы с советской практикой нарушения свободы выезда из страны, в частности выезда по соображениям семейным или трудовой активности. Разумеется, Щаранский, Рубин и Владимир Слепак, который впоследствии заменил Рубина, не замыкались только на этой теме, это были диссиденты-правозащитники, боровшиеся за права всех людей.
Кандидат наук Виталий Рубин, синолог, специалист по Конфуцию, старый знакомый моей жены Ирины, был человек умный, смелый и сочувствовавший всякому людскому горю, как и Щаранский, но в отличие от Толи был скорее кабинетный ученый, чем прирожденным лидером. Однажды вскоре после того, как Рубину дали разрешение на выезд, я увидел в свое кухонное окошко, что он ведет ко мне какого-то человека. Унаследовав осторожность от матери, я, открыв дверь, внутрь их не пропустил. Это было страшно грубо по отношению к Виталию Рубину, которого я очень любил, но впустить этого второго было выше моих сил, настолько мне не нравилось его лицо.