Опасные мысли. Мемуары из русской жизни
Шрифт:
— Не подходите к вещам!» — приказал я ему.
Трое против троих, мы могли контролировать ситуацию, не отступая от них ни на шаг, ни на секунду.
— В этой квартире вам не удастся ничего подложить, — предупредил я.
Они молчали, но двигались нервно. Мы поняли почему, когда Ирина включила радио: Би-би-си передавало, что, согласно сообщению ТАСС, у Орлова был произведен обыск и были обнаружены документы, изобличающие его связи с НТС. (НТС — реально действующая эмигрантская организация, но в то время я был почти уверен, что это выдумка КГБ.) Следователи, не осмотревшие еще и половины бумаг, прервались и внимательно слушали вместе с нами. Ирина наконец не выдержала, губы побелели.
— От вас можно ожидать всего! — крикнула она. — У вас нет совести! Но здесь вы ничего, ничего не подкинете, ничего!
И
Обыск длился около восьми часов.
На следующий день, когда члены группы вышли из дома Турчина на очередную пресс-конференцию, к нам подбежали два человека и попытались схватить меня. Женщины — Мальва, Люда, Лида — заблокировали их и, помня наставление Солженицына в «Архипелаге», закричали: «Помогите! Помогите!» — привлекая внимание прохожих. Прохожие не привлекались. Я наскоро объяснил, что хотел бы объявить на пресс-конференции. Тут новые гебисты налетели со всех сторон, вырвали меня, втолкнули в машину и, дав газ, увезли.
Они доставили меня в Московскую прокуратуру, к тому самому прокурору Тихонову, что вел обыск. Он формально объявил, что я буду допрошен как свидетель по делу о «Хронике текущих событий».
Всегда так делали: человека, чью судьбу давно уже решили, допрашивали сперва как свидетеля по чьему-нибудь делу, потом — как подозреваемого по собственному делу и лишь после этого — как обвиняемого, в надежде, что в роли «свидетеля» человек, глядишь, наговорит на себя. По закону обвиняемый имеет право отказываться давать показания, свидетель — нет. Наказание свидетелю за отказ — не ахти какое, но следователи обманывают новичков, стращая сроками.
Тихонов допрашивал меня о конфискованных на обыске конкретных бумагах (среди которых не было ни одного выпуска «Хроники»!), я отвечал однообразно, что, преследуя людей за их убеждения и за передачу информации о нарушениях прав человека, прокуратура нарушает Хельсинкские соглашения, подписанные советским правительством.
Прокурор Тихонов был, конечно, всего лишь пешкой. Допросив без энтузиазма, он позвонил куда следует: что, мол, делать с Орловым? Очевидно, приказали пока отпустить, и он сам повел меня на улицу. На ходу поинтересовался моим мнением о разделении или объединении властей — законодательной, исполнительной и судебной.
— Объединение этих функций, — сказал он, — позволяет быстрее добиваться поставленных целей.
— Методы, однако, важнее целей, — заметил я.
— Бы хотите сказать, что методы могут погубить цели? — спросил он, удивив меня некоторым пониманием проблемы.
В тот же день, 5 января 1977 года, объявила о начале своей работы комиссия Александра Подрабинека. Рабочая комиссия по расследованию использования психиатрии в политических целях возникла вначале как ветвь Хельсинкской группы. Экспертизы Комиссии проводились на очень высоком медицинском и юридическом уровне. Создать такую группу — в такой момент!
8 января в вагоне московского метро произошел взрыв. ТАСС объявил о гибели людей. Советский журналист Виктор Луи, открыто связанный с КГБ, тут же передал на Запад, что взрывчатку подложили диссиденты и националисты. Прошли слухи о взрывах в магазинах. В интервью журналистам я высказал мнение, что все это провокация КГБ. Я сравнивал взрывы в Москве с поджогом рейхстага в Берлине в 1933, который был использован нацистами против коммунистов. КГБ, объяснял я, хочет использовать взрывы для разгрома диссидентского движения. Через несколько дней на специальной пресс-конференции в моей квартире все Хельсинкские группы СССР, а также другие правозащитные организации, выпустили совместное заявление, осуждающее терроризм и вероятную причастность к нему КГБ. Еще через несколько дней секретарь нашей группы «Международной амнистии» Владимир Альбрехт уже допрашивался по делу о взрыве. Однако, когда допрашивали меня еще два раза как «свидетеля», разговора о взрывах не было. Только автомашины без опознавательных номеров теперь постоянно сопровождали меня на улицах.
В промежутке между этими допросами умер мой старый учитель, профессор
Я был отрезан от научного сообщества и не знал об этой смерти, пока его жена, Ольга Артемьевна, не попросила меня через Евгения Куприяновича Тарасова прийти на открытую для публики официальную панихиду в ИТЭФ. Лев Окунь провел меня туда. Вечером на панихиде домашней я сказал Ольге Артемьевне, что моральный пример Владимира Борисовича сыграл огромную роль в моей жизни. Она обняла меня и заплакала.
В день похорон друзья, работавшие в издательстве (дочь Льва Окуня и др.), сообщили мне, что в «Литературной газете» против меня готовится статья, что ее носили в Центральный комитет КПСС на проверку, поправляли, снова носили в ЦК, снова поправляли — и так много раз. 2 февраля статья наконец вышла — очень примитивная клевета: Орлов оставил своих детей без поддержки, а Александр Гинзбург подкупил пресвитеров-пятидесятников, чтоб они присылали ему ложную информацию о преследованиях. В этот же день после обеда Валентин Турчин сообщил мне, что к нему приходил человек и просил передать, что на следующий день меня арестуют. Я не стал уточнять подробности. Мне давно было видно самому, что они готовят арест.
— В сталинские времена, — сказала Валя, — люди уезжали на время, а потом арест иногда отменялся. Может быть, и тебе попробовать? Ты можешь переждать у моего брата, его не заподозрят.
Я подумал, что действительно, если уйти в укрытие, как сделал когда-то Амальрик, то в принципе можно будет работать с группой и даже встречаться с журналистами в разных непредусмотренных местах. Существовало и радикальное решение проблемы — эмиграция, но это я не рассматривал. Я уже несколько раз публично объявлял, что меня удастся выкинуть из страны только силой [13] .
13
Хотя после создания Хельсинкской группы чекисты полностью блокировали мой телефон и почту, они свободно пропустили приглашение из Норвегии выступить перед норвежским парламентом. Ясно, они надеялись, что я соглашусь и не вернусь, или они не дадут мне вернуться. Поэтому мне пришлось отклонить приглашение.
Вечером этого длинного дня мы созвали пресс-конференцию в квартире Гинзбурга по поводу статьи в «Литературной газете». Свидетели, в том числе Анатолий и Валентина Власовы, приехавшие с другого конца Москвы со своими тремя ребятишками, рассказывали об «авторе» статьи — не об истинных авторах из ЦК КПСС, а о том человеке, за именем которого они не побрезговали спрятаться. Это оказался известный мошенник, сумевший между прочим обобрать общину доверчивых пятидесятников, представившись их репрессированным собратом. (Через десять лет я встречу его имя снова: он будет отбывать новый срок в заполярном лагере за какое-то незапланированное в ЦК КПСС — КГБ мошенничество. Клеветническая статья в «Литературке», видно, не очень поспособствовала ему.) После Власовых выступил Гинзбург. Он представил корреспондентам отчет о деятельности Российского фонда помощи политзаключенным. Всего было роздано, сообщил он, 250 тысяч рублей, из них 70 тысяч собрано внутри страны, остальное — от Солженицына. Было удивительно, почему он вдруг решил отчитаться на этой пресс-конференции. Потом я сообразил, что он тоже ожидал ареста… Все эти годы его заматывали обысками и задержаниями; как бывшему политзеку ему было запрещено проводить в Москве с женой и детьми больше трех дней подряд. Единственное, что приструнивало до сих пор КГБ, это его близкие связи с Солженицыным и Сахаровым.
Когда мы с Ириной вернулись домой, я сказал ей, что мне надо на время исчезнуть. Прямо предупредить об аресте у меня не хватило духу. Но она поняла, она думала об этом постоянно. В десять, когда я уже собрался уйти, позвонили в дверь. У нас теперь был глазок, который поставил нам вместе с дверью — бесплатно — рабочий фирмы «Заря». (Меня попросили: «Помоги Орлову», объяснил он.) Ирина поглядела в глазок. Милиционер один. Не арест. Я прошел в заднюю комнату и погасил там свет. Разговор был хорошо слышен. Очень вежливый капитан принес повестку — утром на допрос. Значит, арестовать решили там, подумал я, как было с Ковалевым. Ирина не взяла повестку — повестка не ей.