Опасные мысли. Мемуары из русской жизни
Шрифт:
Прошло десять часов, Люда вернулась с допроса. Я попросил позвать друзей и корреспондентов. Телефон в квартире работал, но она пошла звонить с улицы. Скоро приехали Валя Турчин и Толя Щаранский обсудить ситуацию. Вначале я прогулялся с Валей и Людиным сыном Мишей по чердаку. Чердак выглядел проходимым, можно, значит, было уйти отсюда через другой подъезд. Вернувшись, я изложил свой план: скрыться снова и руководить группой из подполья, время от времени встречая иностранных корреспондентов в секретных местах. Но Люда, Валя и Толя решительно отвергли его. Руководитель Хельсинкской
Это было верно. Открытость была нашим принципом — хотя мы никогда не изучали проблему внимательно. У меня было только два выхода: спрятаться от КГБ или дать КГБ упрятать меня в лагерь. Из этих двух единственным открытым действием было дать себя арестовать.
— Как-то глупо самоарестовываться, — сказал я.
— Конечно. Но откуда такая паника? — спросил Толя.
— Да не паника. Здравый смысл, — возразил я.
— Вас не арестуют, — сказала Люда. — На допросы вызывать будут, да, но не более.
Толя и Люда не верили в мой арест! Толя не верил и в свой арест. Это было поразительно. Гинзбург, Руденко, Тихий уже были схвачены, и было абсолютно ясно, что КГБ решил довести дело до конца. Но не в этом проблема, думал я. Проблема в том, что если мы скроемся, мощный аппарат дезинформации убедит людей, что раз мы прячемся, стало быть, мы преступники. Так что, по-видимому, я не прав. Во всяком случае у меня нет морального права действовать против воли членов группы. Все-таки, сказал я, выйду отсюда через чердак и проведу эту ночь в таком месте, о котором никакой черт не догадается.
Прибыли журналисты — два американца и один англичанин. Они объяснили, что из-за арестов интерес к группе на Западе теперь резко возрос (слушать это было грустно). Задали вопросы, получили ответы, забрали мои воззвания и уехали. Тут же был отключен Людин телефон, и три черных «Волги» подкатили к подъезду. Миша выглянул за дверь: некий человек стоял прямо за ней, другой — на лестнице, третий — у входа на чердак.
— Поздно, — буркнул я Люде с упреком.
Она с упреком же посмотрела на меня. Ей была отвратительна идея подполья.
В квартиру пока не вошли, Толю и Валю не задержали, когда они уходили. Я расписал очередность смены руководителей группы при последовательных арестах и отдал Люде. Итак, моя последняя свободная ночь, думал я, укладываясь на раскладушке. Я окружен. Уж лучше бы пойти домой, успел бы проститься с Ириной… Нет, не прорвался бы…
В десять утра постучали. Люда открыла. Восемь человек — не вошли — влетели, один бросился к шкафу и принялся искать меня там. Идиот: я сидел перед ним на стуле.
Меня вывели гурьбой. В узком лифте сопровождали двое. Один спросил:
— А Алексееву?
— Пусть сгниет на Западе! — ответил другой.
Я улыбнулся.
— Чего смеетесь?
Я не ответил. Они не сомневались, что на Западе гниют.
Внизу в подъезде толпились, ожидая моего вывода, два десятка уличных агентов низшего разряда. По одеждам — кто студенты, кто хиппи. Семь-восемь старушек-пенсионерок, «шампиньонов», как звала их Ирина, с нищими,
Привезли в районную милицию.
Ба! Прокурор Тихонов. Он вежливо поздоровался, попросил расписаться в протоколе задержания. Я взял протокол, чтобы написать только, что этот Тихонов подложил во время обыска в январе валюту Гинзбургу. Может, через пятьдесят или сто лет, подумал я, советские историки пожелают узнать правду и прочтут эту запись.
Чего-то ждали. Я попросился в уборную, безразличный милиционер показал пальцем. В тяжелом раздумье стоял я перед незарешетчатым окном. Еще есть возможность…
Нет. Люда права.
Приехали на черной «Волге». Меня посадили на заднее сиденье, обсадили двумя чекистами, третий — впереди плюс шофер. Вторая полная гебистов «Волга» мчалась позади. Они везли меня в «Лефортово», следственную тюрьму КГБ. Шло десятое февраля 1977 года. Казалось, это все происходило с кем-то другим, меня не было.
Пейзаж, который разворачивался вдоль Красноказарменной, моей последней улице перед тюрьмой, выглядел интереснее того, что был в Людином подъезде. Через каждый километр, справа по ходу, стояли, как дредноуты, черные машины, полные людьми. Да. Размах.
Неисчерпаема матушка Россия. Генералы в тысячу послушных рук ловят интеллигентов, говорящих своими словами. Генеральные секретари в тысячу послушных умов рассуждают, торговать ли гражданам гармошками. Генеральные конструкторы в тысячный раз барабанят: «Заключенный Королев», «Заключенный Туполев» — и в тысячу первый нечаянно освобождаются и — смотрите! смотрите! вот! — уже летят в космос ракеты, бороздят просторы самолеты… Но это иллюзия. Ничто не вечно. Россию — почти — исчерпали.
После бесконечных вопросов, общупываний, раздвиганий, разглядываний — каждой складки, каждого зуба — отдали, наконец, одежду и отвели в камеру. Две железных застеленных кровати, одна незастеленная. Человек. С грохотом захлопнулась дверь. Открылся глазок. Закрылся.
Я улегся на койку и растянулся. Научные расчеты, гонка документов, игры КГБ — все позади. Можно отдохнуть, наконец отдохнуть, хотя бы и в тюрьме.
«Лефортово» — тюрьма со знаком качества. Клопы, блохи здесь не ночевали. В камерах по двое, трое, четверо заключенных, а не по пятьдесят два, пятьдесят три, пятьдесят четыре. Подъем в шесть, и я успевал даже сделать зарядку вместе с сокамерником — наседкой, сменяемым периодически. Затем входил офицер с врачом. Главная забота врача была, конечно, — не сушим ли мы носки на решетке радиатора. Радиатор был наглухо отгорожен от нас фанерой с этой решеткой наверху, а под решеткой, как знала вся Москва, располагались микрофоны. Наседкам велено было заводить политические разговоры — авось выдам чего-нибудь. Я использовал точно тот же канал, чтобы передать следователям кой-какие полезные замечания. Однажды я сказал громко: «Дзержиморда Яковлев копирует психопата Дзержинского. Садится нос к носу и впивается в меня огненным взором». После чего Яковлев изменил на допросах позу на менее отвратительную.