Опасные тропы
Шрифт:
Рано утром в колхоз приехал из Еревана инспектор Водхоза. Поскольку в правлении еще никого не было, отправился он домой к члену правления Котомцеву Илье Лукичу, представился, показал документы, предъявил командировочное удостоверение.
— Перво-наперво, — сказал Илья Лукич, — надо на заставу идти, с начальником согласовать: как-никак около границы придется вертеться.
— Правильно, — охотно согласился командированный, — я хоть и на пару дней, а правила нарушать не будем. Идемте.
Инспектор Водхоза — среднего роста, уже в возрасте, крепкого телосложения —
— Асмик, я тут с товарищем из Еревана на заставу пройдусь, — громко сказал кому-то Котомцев и, выйдя вслед за гостем, пояснил: — Приемная дочка у меня, мы ведь с ней одни теперь остались, товарищ Христофоров.
Христофоров внимательно посмотрел на хозяина… Илья Лукич был из тех стариков, которые, кажется, живут могучими соками земли, и оттого сильны и кряжисты, как столетние дубы, не болеют до самой смерти и не теряют бодрости духа ни при каких невзгодах.
Инспектор участливо поинтересовался, почему это «теперь» старик и его приемная дочка остались одни. Оказалось: единственная дочь старика, работавшая в этом же селении учительницей, недавно умерла. Никто и не подозревал, что у нее рак.
Помолчали. Христофоров и его спутник открытым полем направились к помещению заставы.
— Безлюдно тут, спокойно… — заметил приезжий.
Котомцев усмехнулся:
— Это как сказать… Пограничная полоса, одним словом.
— Пограничников-то не видно…
— А чего им тут делать? Местность, что стол, — ровная, любую кочку, не то што человека, за километр видно. Наряды, я смекаю, нужны в скрытных местах, там того и гляди гостя с той стороны встретить можно.
— И часто пытаются переходить?
— Нам не докладывают, а бывает, не без того: граница, — солидно разъяснил Илья Лукич.
Во дворе заставы, под утренним солнышком, усевшись на скамейке, молодой пограничник, с увлечением перебирая лады баяна, негромко напевал:
Услышь меня, хорошая, Услышь меня, красивая, — Заря моя вечерняя, Любовь неугасимая…— Ефрейтор Чадов, — с непонятной грустью сказал старик, — по Асмик моей тоскует. Срок службы у него кончается, а как им быть, так и не решили… Из-за меня все…
Христофоров понимающе кивнул: бросать приемного отца девушка не хочет, значит, душевная.
— Костя, — обратился Котомцев к пограничнику, — капитан Вепринцев у себя?
Ефрейтор Чадов вскочил на ноги, вытянулся почему-то перед стариком.
— Никак нет, Илья Лукич. Да вон старший лейтенант Кравцов, можете к нему обратиться, — указал он.
Котомцев и Христофоров оглянулись: неподалеку возле молодого деревца возился заместитель начальника заставы — Кравцов делал растеньицу марлевую перевязку.
— Ветры у нас тут сильные, вот и поломало, — пояснил Котомцев.
Старший лейтенант выслушал прибывших и посоветовал подождать немного капитана Вепринцева; вопрос следовало согласовать только с ним.
Котомцев и Христофоров направились к скамейке.
— Хорошо-то здесь как! — произнес он удовлетворенно. — Прелесть! А тишина!.. Помню, танковый бой, ад кромешный, а у меня в ушах вот такая тишина… Контузия…
— Вы что же, из военных будете? — поинтересовался Котомцев.
— Да, полковник в отставке. В войну довелось танковой бригадой командовать. Ну а после войны демобилизовался, народное хозяйство подымать надо было. Специализировался по водному хозяйству, вуз окончил, некоторое время в Средней Азии работал, потом вот сюда перебросили, к вам.
— И семью в Ереван привезли?
— Везти-то некого, — мрачно признался Христофоров. — Я ведь до войны в Западной Белоруссии жил, у самой границы. Ну и… — он со вздохом умолк.
— Неужто все погибли?
— Один остался, как перст, — глухо сказал полковник. — Долго так и жил — бобылем. А вот как в Ереван приехал, семьей обзавелся. Хорошую такую женщину встретил. Дети пошли…
— Вот и хорошо, — вздохнул Котомцев, — а то вот я остался в старости один, будто старый гриб на болоте. Тяжело.
— Почему ж так получилось?
— Я ведь тоже раньше не тут жил… Семью немцы за связь с партизанами извели. Оставался сын Леонид, да Варя, дочка. Варя вот померла, а Леонида несколько лет тому назад убили… Кто, за что — только гадать можно, — склонив голову, рассказывал Илья Лукич.
Христофоров с сожалением покачал головой, сказал участливо:
— Искренне сочувствую вашему горю, в бою терять людей жалко, а после войны — во сто крат тяжелее. К сожалению, бандиты и по сей день не перевелись…
— Бандиты? — старик с сомнением качнул головой. — Чую — тут другая причина, потому надо знать, кто такой мой Леонид был, — и, видя, что гость слушает его с напряженным вниманием, Котомцев продолжал: — Несколько орденов, не считая медалей, имел мой сын… Немецкий знал хорошо, а как началась Великая Отечественная война, выдал себя за фольксдойча, то есть за русского немца, и по заданию партизанского штаба проник на службу в гестапо, в канцелярии работал. Гитлеровцы считали его за своего, не таились. Много пользы принес мой Леонид. А тут такое приключилось… В сорок третьем, накануне боев на Курской дуге, один из работников партизанского штаба перешел к немцам…
— Предатель, — не удержался полковник. — Как же так?
— А так, не разглядели, да и новенький он у них был. Хорошо, о Леониде ничего узнать не успел… Издавна известно — змея один раз в году шкуру меняет, а предатель — каждый день. Много горя нашим принес, много наших людей из-за него погибло. Вот тогда-то по доносу того иуды и мою семью извели. А подробно насчет Леонида он не успел прознать. Наши норовили и так и этак поймать гада, только не было им удачи. Правду, видно, говорится: «Кому сгореть, тот не утонет». Только и наши не лыком шиты были… дали моему Леониду задание из-под земли найти злодея. А где он и какой тот изменник — Леониду не ведомо… Он и так и сяк, а найти иуду не может. И такая тоска моего Леонида взяла!.. Это же понимать надо.