Опасный метод

Хэмптон Кристофер

(Оба хохочут.)

Это не смешно.

Хохочут.

Рембо. Это печально. (Его смех резко смолкает.) Печально. Твои приступы жестокости всегда чем-то омерзительны.

Верлен. В каком смысле?

Рембо. В них есть грязь. Ты поддаешься им в пьяном угаре. Бьешь Матильду,

бьешь меня, швыряешь ребенка о стену — а потом извиняешься и лебезишь.

Верлен. Я не люблю делать людям больно.

Рембо. Вот и не делай. А если не можешь удержаться, делай это хладнокровно и не оскорбляй свою жертву сочувствием.

Молчание.

Верлен. Ты еще не знаешь о моих самых гнусных выходках — я бросался с кулаками на мать и сестер.

Рембо. Впервые слышу, что ты — не единственный сын.

Верлен. У меня были две сестры и брат — в точности как у тебя. С той лишь разницей, что мои умерли.

До моего рождения у матери было три выкидыша; женщина с надломленной психикой, она хранила все три плода в спальне, и что символично — заспиртованными. Как сейчас помню, Николя, Стефани, Луиза — на верхней полке, в огромных банках. Никогда не забуду, как увидел их впервые в жизни, еще мальчонкой. Играл я в спальне и решил спрятаться в шкафу, куда прежде носу не совал, — а там эти здоровенные банки. В потемках я сперва не разглядел, что внутри; пришлось залезть на стул. И тут передо мной предстала троица сморщенных человечков, которые уставились на меня так, будто видели насквозь.

Я понятия не имел, что это такое. Чем-то они были похожи на маринованные сливы, которые у нас подавались к мясу, и потом не одну неделю меня рвало при виде этого блюда.

Зато когда я узнал, что это моя плоть и кровь, они заняли в моей жизни совершенно особое место. По четвергам я следил, как мать протирала их от пыли, и советовался с ними по всем важным вопросам. Правда, толку от них было мало. Их физиономии хранили все то же невозмутимое, непроницаемое выражение, а с годами мне стало видеться в них какое-то обидное высокомерие, насмешливое презрение старших к младшему брату, которое меня задевало.

С возрастом моя неприязнь росла.

Понятно, почему они такие самодовольные, думал я: живут себе в шкафу и в ус не дуют, ни хлопот, ни забот. Но какое они имеют право смотреть на меня свысока только потому, что мне повезло меньше? Когда мать рассказала, с какими трудностями и мучениями произвела меня на свет, я решил, что стал жертвой какой-то чудовищной ошибки и мое место, на самом-то деле, в шкафу, в большой стеклянной банке, где можно вволю предаваться своим мыслям и знать, что в четверг тебя протрут от пыли. «Если бы кто-нибудь из вас выжил, — твердил я им, — мне бы не пришлось мучиться. Это вы во всем виноваты». Довольные собой, они насмешливо, не мигая, таращились на меня сквозь стекло. А я завидовал их спокойствию.

Как-то вечером, пару лет назад, я зверски

надрался. У меня была черная полоса, хуже некуда. Время от времени я страдаю жестокими приступами кровавой рвоты, из меня выходят какие-то сгустки, а с ними все дерьмо, которое я годами вливал в себя без оглядки; в тот раз мне стало так плохо, что я хотел только одною — сдохнуть. В такие моменты я и впадаю в ярость. Потому что вещи открываются мне в истинном свете. Распахнул я шкаф, а там Николя, Стефани, Луиза — с умным видом глядят на меня сверху вниз и злорадствуют. Тогда я замахнулся тростью — и перебил все банки.

Молчание.

Рембо. Ну?..

Верлен. Помню, как на меня хлынул спирт; помню, как они нелепо кувыркались за разбитым стеклом, а потом я отключился. На другой день смотрю — стоят рядком, в одинаковых банках; мать помалкивает. Как-то застал я их врасплох и вижу — смотрят на меня с осуждением; а так бы решил, что это все мне померещилось в страшном сне.

Рембо. Трупам нечасто выпадает такая бурная жизнь.

Верлен смеется, подзывает официанта.

Верлен. Два.

Молчание.

Рембо. Ты отвлекся. Уклонился от темы.

Верлен. У нас впереди весь день и вся ночь. Еще успеем наговориться. О чем хотели. О чем хотим.

Рембо. Надо валить отсюда.

Верлен. Я только что заказал нам еще выпить.

Рембо. Из Парижа.

Верлен. Ох.

Рембо. Сейчас лучшее время для отъезда — лето. Будем, как дети солнца, жить языческими радостями. (Улыбается.) Самое счастливое время выпадало мне тогда, когда я сбегал из дому. Бродил по солнечным полям, укрывался под пологом леса, спал в придорожных зарослях, ужинал хлебом с ветчиной и стаканом пива, пока были деньги, а когда оставался без гроша — не особо расстраивался. Дни были на диво долгими, яркими. Впрочем, далеко уйти не получалось. Хотел берегом реки добраться до моря, а то и до Африки, а там — пешком через пустыню. Хотел жары, дикой природы. Но несбыточность желаний зачастую только скрашивала те дни.

Верлен (с едва заметной иронией). Прямо идиллические воспоминания.

Рембо. Ты прав. Куда более идиллические, чем воспоминания о грязной каморке, где я спал, когда ты занимался любовью с Матильдой, и не спал, когда ты занимался любовью со мной.

Верлен. Бессонницей ты не страдаешь. Я частенько наблюдаю, как ты спишь.

Рембо. И частенько меня расталкиваешь. (Пауза.) Не надумал уйти от Матильды?