Опечаленная родня

Нушич Бранислав

Гина. Уж лучше помолчи!

Mича. Все вы так, а там у судьи, молчали!

Трифун. Что же нам оставалось делать?

Mича. Вы могли протестовать, как протестовал я.

Танасие. Что ты?

Мича. Я сказал открыто: «Не признаю завещания».

Танасие. Ну, и что же?

Мича. И еще добавил: «Мы протестуем и начнем дело об отмене завещания».

Танасие. Правильно, потому что какая мы родня, если не сможем отменить завещание!

Прока. Не чужому же человеку отменять его!

Мича. И я полагаю,

что не следует медлить. Мы сегодня же должны подать жалобу и начать судебное дело.

Прока. Подождем, пока придет Агатон. Он остался в суде переписать завещание.

Танасие. Зачем его переписывать? Каждый из нас знает, что получил.

Прока. Это не для нас, а для адвоката. Агатон из суда пойдет к доктору Стояновичу. Это самый знаменитый адвокат по таким делам, и Агатон хочет поручить ему наше дело, но он не может разговаривать с адвокатом, не списав завещания.

Танасие. Да, да, я слыхал о Стояновиче.

Прока. Это самый знаменитый адвокат по отмене завещаний. Прекрасный юрист. Он объявит покойного сумасшедшим, или придумает какую-нибудь фальшивку, или попросту украдет завещание. Прекрасный юрист, уверяю тебя!

Танасие. Лучше всего было бы объявить покойного Мату сумасшедшим. В самом деле, надо совершенно лишиться рассудка, чтобы оставить мне пять тысяч динаров. Подумать только, пять тысяч!

Вида. Как будто мы нищие!

Танасие. Пять тысяч динаров! Эка невидаль, пять тысяч динаров! Знал бы он, что, когда я передавал ключи в коммерческий суд, мои долги составляли четыреста шестьдесят тысяч. Вот суммы, с которыми я имел дело, а не пять тысяч динаров!

Трифун. Можно подумать, что завещание диктовал Агатон!

Симка. Не греши, кум Трифун! Если бы он диктовал завещание, то надиктовал бы себе что-нибудь побольше, чем пять тысяч динаров.

Танасие. Хватит Агатону и этого.

Симка. Э, почему ему хватит, а тебе нет?

Танасие. Одно дело – Агатон, а другое – я.

Симка. Ишь какой!

Танасие. Для меня это наследство было единственной надеждой. Это карта, от которой зависела вся моя судьба.

Трифун. Никогда не следует ставить все на одну карту.

Танасие. Я надеялся, что выпутаюсь из банкротства, и просил своих кредиторов подождать, пока умрет Мата. А он… пять тысяч динаров!..

Прока. Все же это кругленькая сумма!

Танасие. Какая там кругленькая сумма; пять тысяч – круглая сумма!

Прока. Круглая! А мне, подумай, всего три тысячи, три тысячи! Это ужасно!

Гина. Это только на то, чтобы поставить ему свечу!

Мича. Что же тогда мне сказать? Две тысячи динаров! Этого не хватит, чтобы дать на чай судебным служителям. Я рассматриваю это просто как оскорбление.

Симка. И кому все оставил?! Кому?… Этой… не знаю даже, как выразиться…

Гина. Выразись, сестра, выразись!

Симка. Завещал этой внебрачной девице…

Трифун.

Он оставил также на церковь и на просвещение!

Симка. Оставил кое-что, так только, для приличия, чтобы скрыть свой позор, а остальное ей: дом, виноградники, лавки, акции, наличные деньги, все, все ей.

Гина. Все ей!

Вида. Разве закон дозволяет, кум Прока, все завещать внебрачному ребенку?

Прока. Видишь, и тут покойный нас надул. Без разрешения родни завел себе внебрачную дочку!

Симка. Как только ему было не стыдно открыто сказать в завещании, что у него есть внебрачная дочь!

Гина. Теперь вы видите, как эта девчонка притворялась перед нами.

Танасие. Э, нет, тут нечего брать грех на душу, она ничего не знала. Разве вы не видели, она даже упала в обморок.

Гина. Подумаешь, и я упала бы в обморок, если бы получила такое наследство.

Mича. Я совершенно уверен, что она ничего не знала.

Вида. Боже мой, как ловко он все это скрывал!

Симка. Думаю, что мы можем опротестовать это завещание, так как она незаконная дочь, а мы законные родственники.

Вида. Так и должно быть, если существует бог и правда божья!

Танасие. Бог с ней, дочка она ему, как говорится, какая есть, такая есть; но зачем оставлять на церковь и на просвещение столько денег? Разве не было бы лучше, если бы я выпутался из банкротства? Церковь и просвещение ведь не банкроты.

Гина. Так-то оно так, кум Танасие, но я снова скажу: лучше на церковь и на просвещение, чем какой-то незаконной девице.

Mича. Если говорить серьезно, то у меня в голове никак не умещается, что эта девчонка, впрочем, очень хорошенькая, сделалась вдруг богатой наследницей, а я получил только две тысячи динаров.

Вида. Не говорила ли я вам, что девушка похожа на покойного Мату, а вы все накинулись на меня, словно я бог знает что сказала. А Гина даже расплакалась, что я оскорбляю покойного.

Гина. Похожа, конечно, похожа. Я заметила это сразу, но не хотела говорить об этом из уважения к покойному.

Прока. Вот тебе твое уважение! Оставил он тебе из уважения три тысячи динаров, словно нищей!

Гина. Пусть они останутся ему на панихиды; этой суммы как раз хватит, чтобы оплатить трех священников, а не одного, как это сделал его душеприказчик.

Симка. Как, неужели ты не хочешь брать эти три тысячи?

Гина. Возьму; не то что я не хочу взят, а не хочу благодарить его; не пойду больше на панихиды и царства небесного ему не пожелаю.

Вида. Я тоже!

Гина. В конце концов, я не очень-то и сержусь; ведь я ему не близкая родня, чтобы жалеть его.

Трифун. Как не родня?

Гина. Да так, родня ему первая жена Проки, а не я!

Симка. Почему же ты столько плакала?

Гина. Ради Проки.

Трифун. Ну, хорошо, Прока. А ствол, а ветви?