Опекун для юной девы
Шрифт:
— Платье твое новое в порядок привожу, чтоб времени не терять. Примялось, пока из магазина донес, — он отставил утюг, чтоб передвинуть ткань на гладильной доске, затем разгладил еще одну складку. — Почти закончил.
Она смотрела на него как на фокусника… или жонглера… или уродца с тремя руками… в общем, как на кого-то, кого разве что в цирке и увидишь. Не то, чтоб это было приятно.
— А у вас тут что, матриархат? — осторожно поинтересовалась Аня.
— Почему матриархат?
— Ну… я не знаю, — засмущалась. — Просто вы все делаете… постель мне заправили, платье
— А прически-то тут причем?
— Ну… у нас такие только женщины носят… и работу вы делаете женскую… ну, у нас она считается женской… простите, — отчаянно покраснела, понимая, что наговорила глупостей, и он обидится, и прав будет.
— Правда? И что же делают ваши мужчины, когда остаются совсем без женщин? Неужели превращаются в грязных оборванцев?
Аня лишь недоуменно пожала плечами. Про всех мужчин она не знала, а папа один оставаться не любил, потому что «не собирался голодать», и мама всегда наготавливала ему впрок кастрюли еды («несвежей и холодной»), а когда они возвращались, жаловался, что от грязной посуды по квартире уже запах, рубашка испачкалась, и ему не в чем ходить, потому как другую ему никто не погладил…
— Малыш, ну ты сама подумай, — продолжая деловито орудовать утюгом, невозмутимо объяснял ей меж тем новый знакомый. — Я живу один, слуг у меня нет. А на работу я должен приходить идеальным, в том числе в идеально чистой и глаженой одежде. Где же мне ее брать? И потом, это я должен выглядеть идеально, так почему это должно стать заботой какой-то женщины?
— Но я…
— И ты, я не сомневаюсь, умеешь все это делать сама. Сама и будешь. С завтрашнего дня. А сегодня ты слишком устала, и я просто тебе помогаю. Кстати, закончил. Иди, меряй.
Платье было красивым. Легким, воздушным, цвета яркой весенней зелени, с мелкими белыми цветами, рассыпанными по ткани. Чуть широковато, но пояс решал эту проблему. Юбка мягкими волнами спускалась до щиколоток, свободные слегка прозрачные рукава собирались резинками на запястьях, вырез небольшой, едва приоткрывает ключицы. В целом, наверно, неплохо, ей, вроде, идет. Хотя видеть себя в платье было довольно непривычно. Она уж и забыла, когда одевала в последний раз… в детстве, должно быть. Хотя, в детстве, помнится, тоже предпочитала шорты.
Чтобы разглядеть себя целиком ей пришлось залезть на кровать. Идеально расправленное одеяло смялось под ее ногами. Но это ведь ничего, кровать ведь теперь ее… Хочется надеяться, что только ее… Да что она опять все о том же!
Но платье было таким… взрослым, что ли. А ей предстояло идти в ресторан с едва знакомым мужчиной. Почти свидание. Или без почти? Ведь потом, поздно вечером, им предстоит вдвоем возвращаться сюда же и… Нет, стоп, хватит себя запугивать!
Надо накраситься, наверно. Ресторан — это торжественно, все же. Мама, правда, была против «неумеренного пользования косметикой, школьницам это ни к чему». Но где теперь мама и где теперь школа?.. Да и нет у нее ничего особенного для «неумеренного», так, тушь да помада почти натурального оттенка.
А из обуви — только кроссовки.
— Да, не слишком
— И чем это мне грозит? — комплимент был весьма сомнительным, но понять этого человека, от которого стала внезапно зависеть ее судьба, ей было важнее.
— Ну, я буду не так смущаться, идя с тобой по улице.
— Вы — и смущаться? — она не поверила. — Но почему?
— Видишь ли, ребенок, — задумчиво начал он, пытаясь не сообщить ей снова что-нибудь, что опять ее напугает. — В нашем обществе есть определенные правила… оформленные, в том числе, законодательно. Но главное — они являются фундаментальной частью общественного сознания, основа основ. И согласно этим правилам, к несовершеннолетнему гражданину этой страны я и близко подойти не имею права. Тебя, конечно, признали совершеннолетней именным указом… но не могу ж я этот указ на лоб себе наклеить!..
— Но… но, может, я ваша сестра. И не из этой страны, а из вашей.
— Угу, — чуть усмехнулся он. — Первое, что приходит в голову… Несовершеннолетних граждан моей страны здесь быть не может, это тоже закон, — поспешил добавить он, чувствуя, что она готова обидеться.
— А почему все так сложно?
— Расскажу постепенно. А пока идем ужинать.
Он элегантно положил ее ладонь себе на локоть. И едва не взвыл, ощутив, как она опять нервно дернулась. Отпустил. Отошел. Сделал круг по гостиной в попытке досчитать до ста. Бросил, вернулся к ней.
— Аня, ну я не могу так! — нервным жестом пригладил волосы. — Нам с тобой все равно вместе жить, тут никуда не деться, и если ты будешь так переживать каждый раз, когда я тебя касаюсь… Аня, я просто не смогу быть рядом, не прикасаясь к тебе совсем. Я уже завтра полезу на стенку и начну глупо срываться по мелочам! Ты пойми, я готов во многом себя ограничивать. Я не претендую на твою девственность, на твою спальню, на твою… неважно! Но я должен иметь возможность хотя бы брать тебя иногда за руку, обнять, коснуться волос… — он вновь нервно прошелся по комнате, пытаясь точнее сформулировать суть проблемы.
Она несколько растерянно следила за ним взглядом, изрядно смущенная его откровениями. С одной стороны, они ставят точки над i («я не претендую на твою девственность»), но с другой… «Готов ограничивать» это значит, имеет право не ограничивать? И претендовать? Да что там, получить, как она реально сможет от него отбиться?.. И все эти игры с ее совершеннолетием — они что, означают, что ему дали на нее вот эти права?
— Анют, понимаешь, постоянные дружеские прикосновения — они просто в основе нашей культуры, нашей физиологии даже. Когда я вынужден общаться с тем, кого не могу коснуться, я просто физически ощущаю нехватку… воздуха, информации… не знаю, с чем лучше сравнить. Словно тебе запретили пользоваться одним из органов чувств — велели держать закрытыми глаза, уши, нос. И ты держишь, но… сама понимаешь, спокойнее от этого не становишься. Нарушается гармония. Общения, в данном случае.