Операция "Берег"
Шрифт:
Митрич собрал винтовку, неспешно осматривал патроны, поштучно заряжая в магазин. Снаряженные обоймы тоже имелись. Пригодится или нет, бог его знает, но пусть винтарь ждет. Обстановка нынче такая… ведь иной раз лучше сходу идти в дело, чтоб не имелось времени пугаться и переживать, но тут уж как карты лягут. Уличные бои, знаем, опыт есть…
А тогда ведь сходу Волгу одолел красноармеец Иванов…
* * *
2 ноября 1942 года. Сталинград
22:28
Пыхтел
— Держись, братва! В «вилку» берет!
Нет, это еще не «вилка», просто кажется. Да и не повернет катер, права не имеет — курс строгий, старичку еще до утра пыхтеть и пыхтеть.
Спешили. Дивизия[1] была уже на том берегу, сходу пошла в бой. Отбивали неведомые «Баррикады», прикрывали пристани. Солдатская молва передавала: «Красный Октябрь», Новосельская и Латошинка, Тумак[2]… Митрич машинально ловил обрывки слухов, не особо точных новостей, новые фронтовые названия. Вообще-то было все равно, лишь бы побыстрее туда — на передний край, да работой себя занять. Но для успешной работы нужно точное понимание имеющихся материалов, ближайших задач, нужно знать конкретные детали — тогда дело ловчее пойдет. Пока все катилось как с горки: эшелон, с него сразу во взвод — по возрасту и ранению — в хозяйственное снабжение. «С лошадьми дело имел? Молодец!». Обозник дело нужное, без них воевать вообще не получится. Только знал Дмитрий Иванов, что обозником будет недолго, собственно, двуколка и лошадь пока даже и в проекте не мелькнули — куда их тут переправлять? Пешие тылы у полков, вернее, вот — речные. «Быстрее! Быстрее! На посадку! Грузимся! Там уже полк, роты там…»
Смотрел на медленно приближающийся берег красноармеец Иванов. Ничего там не разберешь: темное, местами нагроможденное, редкие вспышки разрывов. Ну, это издали кажется, что редкие. По кромке берега немец старается бить, знает, гад, что высаживают подкрепление и грузы.
Сталинград… жестокие, затяжные бои, судя по всем упоминаниям — что Совинформбюро, что «солдатского телеграфа» — малоуспешные. Да что там малоуспешные — последовательная череда жутких разгромов, вот уже и почти за Волгой мы, цепляемся за правый берег из последних сил. Отчетливо понимал это Митрич, вот сюда ему и лежала самая верная дорога. Наверное, одному-единственному в полку сюда и хотелось. С головой-то не все в порядке, чего скрывать.
Нет. Вовсе не один такой был боец Иванов. Не только у него дети навсегда сгинули. У сотен тысяч бойцов их малые Гришки и Сашки, Машки и Сережки погибли, жены, отцы и матери пропали — под бомбами, от блокадного голода, или просто сгинули в неизвестности. А те, у кого семьи были живы, чувствовали, что некуда больше пятиться, уже сполна доотходились, довыпрямлялись наши линии фронтов, много у России земли, да всё равно кончается. Уж не лучше
Эх, узок личный выбор у красноармейца, да и у взводного-ротного командира тот выбор не особо шире. Но есть выбор, как не быть.
Знал Дмитрий Иванов, что в голове и на душе у него пустота, но не собирался так впустую и умирать. Всю жизнь работал, и тут уж до конца отработаем. Хрен с ним, что ничего не ясно, что взводного даже в лицо не узнать, особенно в темноте. Вроде лопоухий и сутулый, но где ту лопоухость под ушанкой разберешь, а под обстрелом так и все подряд исключительно сутулые. Винтовка есть, штык и пятьдесят патронов россыпью, а лопатку и гранат не выдали — «не положено второй линии». Такой себе инструментарий, бедноват. Да черт с ним, разберемся.
Знал Дмитрий фамилию отделенного татарина-сержанта, имена бойцов-соседей, и основную свою стратегическую задачу твердо знал…
…Берег, люди мечущиеся, вспышки красного и зеленого фонариков… Ткнулся катер, с облегчением чуть подвыпрямилась кособокая палуба.
— Живо… так вас растак!
…Забросив винтовку за спину, передавал Иванов из рук в руки ящики и мешки — передавала живая и спешащая цепочка куда-то под кручу, скрипел хлипкий настил крошечной пристани. Громыхнуло… близко, еще… сейчас ближе…
— Ложись!
Упали на бревна щелястые.
— Сейчас в нас точнехонько.
— Не, обойдет, — заверил Дмитрий, и что интересно, сам себе поверил.
Ахнуло дальше по берегу. Бойцы лежали носами в мешки и бревна, сквозь щели от воды так и резало ледяным холодом. Октябрь на дворе только закончился, а зима-диверсантка уже таится под настилом, готова из волжской воды вынырнуть…
Кричали на берегу раненые, ударил очередной снаряд над откосом, падали-катились люди, взбиравшиеся по узко прокопанной щели-лесенке…
— Встать! Разгрузку продолжить!
…Обдирают бесчувственные ладони плохо струганные доски ящиков. Да, не то время, товарищ Иванов, куда-то там четкая и аккуратная столярка исчезла, давят нас, плющат дикие плотничьи деньки и ночи, сплошняком прет горбыль третьесортный…
…Кончились ящики-мешки, теперь принимал катерок раненых. Митрич помог перебраться по сходням двоим увеченным — едва шевелились, кряхтели, шаровары поддерживая.
— Ничего, братишки. Я оттуда, вы туда. Нынче в госпиталях полный порядок. Печенье на полдник дают, сестрички — какао с молоком.
— Мне ж того… отрежут, наверное по самое какао, — прохрипел один из страдальцев.
— Да брось мелочиться. Зато целоваться научишься. Понимающие бабы то очень ценят.
— Не, ну вот ты гад! Я и так душевно помираю, — возмутился раненый. — Ладно, бывай живой.
Отдавал концы, отваливал боевой и кособокий волжский катерок.
— Будь здоров, боец! — сказал крепкий дедок-речник с забинтованной головой. — У тя нерв крепкий, определенно живой будешь.
— А как иначе? — удивился Иванов, поправляя лямки «сидора». — Мне еще семьсот тридцать четыре фрица нужно уложить. Для ровного счета.