Операция «Гадюка» (сборник)
Шрифт:
— И поймите еще одно — вам кажется, что мой товарищ, комиссар второго ранга барон Бранди, был жесток к вам, снимая с должностей ваших младших командиров, которые вступились за Шундарая. Но мы с вами добровольцы. Мы сражаемся. И в армии должна быть железная дисциплина. Иначе нам не выстоять. Наше положение трудное, наши силы на пределе, вокруг нас шпионы. И в этой обстановке неповиновение в армии, попытки оспорить приказ приведут к тому, что армия превратится в толпу, в неуправляемое стадо — и тогда мы все станем жертвами ублюдков. И если кто не согласен со мной — выйди
Коршун понял, что должен сказать. От него ждут. Золотуха, солдаты. А он двух слов связать не может. Какой же он тогда авторитет?
Коршун вздохнул и заговорил.
— Мы понимаем о дисциплине, — сказал он, сделав шаг вперед и остановившись по стойке «смирно». — Мы понимаем, что виноваты в том, что отдали тело фельдъегеря ублюдкам. Наказывайте нас. Мы понимаем. Но и нас поймите. Мы сидим на переднем крае, у нас каждый день гибнут ребята. Попугая вчера убили в небоевое время. Мы стоим до конца. Но Шундарая этот фельдъегерь достал. Нельзя обижать командиров. И солдат тоже. Мы согласны гибнуть, но не согласны, чтоб о нас вытирали ноги.
Комиссар Бранди подпрыгнул и закричал:
— Фельдъегерь Злак был честным малым! Я за него согласен драться.
— И я согласен за Шундарая, — сказал Золотуха раньше, чем успел сказать это Коршун.
— Отменить! — приказал усатый чин. — Дуэли отменяются до окончания боев за нашу доблестную столицу. Нам дорог каждый человек, каждый боец. А после нашей победы я сам буду секундантом. Коршун, — сказал он, — запомни мое имя — комиссар второго класса граф Шейн. Василий Шейн. Я не скрываюсь.
Он снял домино. Под маской было усталое лицо со светлыми глазами, обведенными такими темными кругами, что казалось, будто в глазах вообще нет зрачков.
— Я начальник разведки фронта. И не надо мне представляться, сержант. Я все знаю о тебе. Коршун. И твое имя, и твою должность, и твое прошлое, которого не существует. Если ты хочешь, можешь прийти на наказание комроты Шундарая. Его смерть будет легкой, хотя преступление было тяжелым. Если захочешь ускорить его смерть — вызовись.
— Когда будет смерть? — спросил Золотуха.
— Через две тысячи спокойных ударов сердца, — сказал граф Шейн. Он подергал себя за правый ус — такая у него была привычка.
Чины пошли к себе.
Над полем боя было тихо.
— Ты пойдешь? — спросил ротный фельдшер Аркашка.
— Пойду, — сказал Коршун. — Надо попрощаться.
— И я пойду, — сказал Золотуха.
Остальные не пошли — не потому, что не желали, но договорились, что надо оставаться в роте, нельзя оголять. Боевой период боевым, но бывали случаи, когда эти подонки наступали в мирное время. Так что отпустили Коршуна и Золотуху.
Идти недалеко, но все равно они спешили, потому что казни на фронте всегда проводятся быстро, чтобы об этом не успели узнать враги, а тем более друзья преступника. Бывало, что преступника освобождали, и потом частям особого назначения приходилось биться со своими же, употреблять сонный газ или огнеметы. В фольклоре фронта есть рассказ о том, как восстал целый полк, чтобы освободить своего командира,
Так как Коршуна и Золотуху допустили на казнь специально, то по приказу чинов из генштаба им выдали в разведроте по велосипеду. Под расписку и под залог. Коршун оставил в залог чашу с золотым ободком, а Золотуха крест на золотой цепочке — он верил в Бога.
Они выбрались из ямы разведроты на тропинку, которая вела в тыл. Тропинка сначала спускалась в овраг и шла по его дну, вдоль грязного ручья, в который попадали помои и сточная вода из сортиров и прачечных. Через пятьсот метров, куда уже не достигали взоры ублюдков, тропинка влилась в широкую стратегическую дорогу, по которой могли проходить телеги. Возле дороги к деревянному столбу был прибит здоровенный жестяной лист со страшной картинкой: ублюдок в маске держал в руках младенца и пожирал его, вонзив клыки ему в животик. Младенец испуганно орал.
«УБЕЙ ЛЮДОЕДА!» — восклицала надпись под картинкой.
Коршун уже не раз проезжал под этим плакатом, он помнил его новеньким и ярким, а за последние месяцы он потускнел, и кое-где краска осыпалась.
— Все-таки они звери. Сколько смотрю, столько поражаюсь низости этих сук, — сказал Золотуха.
— Ты кем на гражданке был? — спросил Коршун.
— А хрен его знает, — ответил Золотуха. — Но разве это играет роль? Я их все равно всех достану. И передушу.
Коршун промолчал. Он думал о Шундарае. Сколько они рядом прошли — его комроты от смерти спасал, и вот теперь он увидит его смерть. И не в бою — с кем такое не случится! — смерть в яме палача — низине, окутанной мерзким запахом смерти и разложения, где и происходят все фронтовые казни.
Как бы угадав мысли Коршуна, Золотуха сказал сзади:
— Для меня Шундарай как брат, понял? Но раз мы фельдъегеря ублюдкам отдали — нам нет прощения.
По крайней мере он Шундарая не выделял — сегодня ему не повезло, завтра тебе.
— А кем же я на гражданке был? — подумал Коршун вслух.
— Не было гражданки! — откликнулся Золотуха. — Мы с тобой родились в камуфляже.
Он рассмеялся.
Они перевалили через невысокую гряду и остановились наверху, хоть это и было запрещено категорически — ублюдки могли запустить из катапульты снаряд — и нет у тебя головы!
Но они остановились, чтобы взглянуть на родной город, который они защищали от врага, там живут их родные, их близкие, их невесты, а у кого — и дети с женами. Живут и надеются, что ублюдки не прорвутся к ним и не изнасилуют женщин, белых чистых наших женщин, не расстреляют детей и стариков. Лучше смерть, чем уступить беззащитный город. И Золотуха опять угадал мысли и сказал то, о чем Коршуну думать не хотелось:
— А ведь Шундарая по делу наказывают. Он же своего убил.
— Шундарай десяти таких, как тот… стоит.