Операция Наследник, или К месту службы в кандалах
Шрифт:
— Что же мне делать? — растерянно спросил Артемий Иванович, в душе которой неугасимая любовь к монарху столкнулась вдруг вот так в лоб со вспыхнувшей с новой силой любовью к женщине.
— Полагаю, что Эстер подождет.
— Тогда немедленно дай мне денег!
— Пфе! Не дать ли еще чего?
— Я должен отправить Асеньке телеграмму! Я два года уже без женщин!
— Не считая несчастной мадам де Бельфор и еще дюжины других, до сих пор не сумевших оправиться от общения с паном Артемием.
— Ну и что! Ну и что! Подумаешь, Февронья! Вовсе и не собирался
— Так пан, оказывается, подлец. Напакостил, а женится не хочет.
— Вот и не хочу! Потому что я у ней только столовался, а спал один в дровяном сарае у надворного советника Стельмаха! А то, что я ехал на советнице верхом во время наводнения, то тут и вовсе я ни при чем, можешь спросить у пожарного, который на ветке с факелом сидел.
— Ради Бога, пан Артемий, ни слова больше! — Фаберовский замахал на него руками. — Я хочу сохранить здравый рассудок. Вот вам пять франков, только умолкните!
Обрадованный Владимиров побежал в телеграфную контору, а поляк, воспользовавшись его отсутствием, купил в кассе два билета на Варшаву.
Прибыв туда на следующий день, в пятницу, в Варшаве они не задержались и сразу же уехали на домбровском поезде до станции Олень, а с нее в Томашев, где Фаберовский нашел своего старого приятеля-односельчанина, согласившегося подвезти их в Вапельна Пекло к родной тетке поляка, Ханке Лёньчинской. Фаберовский предпочел бы не заезжать туда вовсе, но они собирались проникнуть в Спалу без всякого приглашения и потому приходилось терпеть неудобства, связанные с общением со старыми знакомыми и родственниками.
Тетя Ханка оказалась шумной говорливой женщиной и Владимиров был просто подавлен ее шипением и цоканьем, едва они переступили порог ее мазанки с соломенной крышей. Поляк, который всегда разговаривал с ним по человечески, то есть по-русски, тоже стал шипеть, цокать и говорить непонятные слова. Они были сразу же усажены за стол, пани Лёньчинская поставила на стол тарелки с супом из квашеной капусты, блюдо с сытным фряки, бруснику с хреном, сметану, крынку топленого молока и яблоки из собственного сада.
Смешанные чувства одолевали Фаберовского. С одной стороны, он давно уже отошел от этого мира, он забыл вкус польской пищи, он даже разучился правильно разговаривать по-польски и тетка отметила, что он говорит с каким-то странным акцентом. Но с другой стороны, приезд в родную деревню вызвал у него такую щемящую ностальгию по своему детству, что впору было кричать в голос.
Чтобы как-то избавится от этого непривычного и неудобного ощущения, он предложил пани Лёньчинской перейти на русский язык, который она неплохо знала, чтобы и Артемий Иванович мог участвовать в разговоре.
— Твой прияцель, Стефан, плохо ест, — сказала она, глядя на измазанное в сметане лицо Владимирова. — Ему потребно оженицься. Може, мы сыщем ему у нас наречону? Ото, дочурка Марковских засиделась в паненьстве, такая деликатка, да и у Косьцинских дзевчина на выдаванье.
— Почему же она засиделась в девках? — заинтересовался Артемий Иванович.
— Мувят, цо она кривая. Но якая ж она кривая, коли око у ней стеклянно!
— Что-то мне не хочется, — сказал Артемий Иванович. — У вас, госпожа Лучинская, водочки какой нету?
— С водкой каждый дурак на панну Марковскую влезет, — грубо ответила тетя Ханка. — А ты, Стефан, еще не мыслил ожениця?
— Уже. Почти.
— С кем?!
— С женщиной, конечно, — ностальгия в душе Фаберовского стала быстро пропадать, сменяясь привычным раздражением.
— На англичанке он женился, — объявил Артемий Иванович, почувствовал, что угроза женитьбы на кривой и рябой девке миновала и что нужно поддержать товарища. — По безумной любви женился. Даже католичество свое похерил. Он теперь невесть какой веры, а ихней собственной английской.
В воздухе повисло грозное молчание. Фаберовский выругался про себя, что не догадался предупредить Артемия Ивановича, как вести себя в случае появления в разговоре такой щекотливой темы, как религия.
— Ноцовать будете в риге, — сказала наконец пани Лёньчинская и встала из-за стола.
— А полено в риге есть? — спросил Фаберовский.
— Зачем еще? — насторожился Артемий Иванович.
— Под голову положить.
— В сарае возьмешь, — сказала тетя Ханка. — А теперь убирайтесь. И больше на мои очи не показывайтесь! Ренегат!
Они покинули ригу пасмурным дождливым утром и, оставив Вапельна Пекло, быстро направились на восток, где речка Чарна, впадавшая у самой деревни в небольшое озерцо, преграждала им путь к лесу, на краю которого то там, то здесь виднелись в сыром мареве осеннего дождя фигуры вооруженных всадников. Спустившись к речке, Фаберовский решительно вошел в ее холодные воды и, преодолевая несильное течение, пошел к противоположному берегу. Артемий Иванович, убедившись, что поляку нигде на всем пути не было воды выше подмышек, поспешил за Фаберовским, перестав прикладывать к свежей шишке на лбу медный пятак.
Ежегодно 42-й митавский драгунский полк командировался под город Томашев для охраны лесов Спалы. Охранение заключалось в том, что все леса Спалы день и ночь были окружены цепью конных постов, коим строжайше вменялось в обязанность, не вступая ни в какие разговоры со всеми проходящими и проезжающими, направлять их на ближайшие пропускные посты, где дежурили разные особые административные чины, кои одни и ведали, кого и как надлежало пропускать.
Каждому драгунскому разъезду был определен свой участок, который они охраняли, перемещаясь вдоль него по двое. Одному из таких разъездов случилось как раз перекрывать участок на границе соснового леса, подходы к которому заросли мелким густым ельником и ольхой. Едва драгуны, беседуя друг с другом о качествах девок из деревенек Вапельна Пекло и Сук, что на берегу озера, проехали мимо группы елок, у них за спиной раздался громкий шепот: