Ophiocordyceps unilateralis
Шрифт:
Он замолчал, впрочем, как и все. Никто не хотел, а, даже, и не смел вмешиваться в его монолог, породивший для каждого из присутствующих цепочку уникальных и глубоко личных рассуждений.
– Совершенно очевидно, что мы проиграли войну за самого себя. Проиграли не кому-нибудь, а такому же человеку,- продолжал он.- Первая война проиграна, вторая уже идет. И тебе решать: примешь ли ты в ней участие. Она идет уже много лет, и я не знаю, кто ее начал. Может быть, Иисус, как думает Мишута,- услышав свое имя последний поднял еще одну стопку, а Папа Геде очень искренне улыбнулся,- может, и да. А может быть, Вася, Петя или Маша. Любой человек наделен волей, разумом и силой, которые терпеливо ожидают своего часа. Наше терпение не безгранично, но оно имеет свойство растягиваться до бесконечности. А когда бесконечность заканчивается, терпение лопается. Но,
Последний вопрос, скорее, был риторический, потому рассказчик выбросил его в воздух, как бы, в пустоту над головами своих слушателей. Звуковая волна отразилась от стены и улетела в окно, а далее - в бесконечность. И все снова замолчали, словно, пытаясь отыскать ее границы где-то глубоко в своем подсознании.
– Пойду, проверю, как там Конь,- приподнялся со стула Мишута, но писатель схватил его за руку.
– Я сам,- он больше ничего не хотел и не мог сказать.
Ему просто нужно было выйти. Убраться поскорее в одинокую пустоту другого пространства, чтобы привести свои ощущения в порядок. Кажется, все это прекрасно поняли и молча проводили его взглядами.
Аккуратно добравшись до тыльного коридора, писатель свернул в узкий проем и упал на стену. Перевел дыхание и вытер пот со лба. Что-то необыкновенно легкое и в то же время необычайно тяжелое поселилось внутри его тела, ноги подкашивались, а туловище выпрямлялось и стремилось вверх. Мимо с подносом прошла официантка. Он еле успел одернуть ногу, чтобы не зацепить ее. Кажется, наконец, осознание полноты картины мира и его места в этом мире, пришло в больную голову, как свиные ребрышки на подносе доставили голодному клиенту. И голод стали утолять, и необыкновенность стала побеждать необычайность, и ноги закололи приятной острой болью, подобно той, которая возникает от избытка молочной кислоты в мышцах. Писатель продвинулся вперед. Свернул за угол. Длина коридора заканчивалась уборной, слева-справа ее разделяли двери подсобных помещений. Одна из которых была приоткрыта.
Узкая полоска света колебалась от воздушных масс: то становилась толще, то сужалась до иголочных размеров. Голосов за ней слышно не было, но почему-то писателю стало отчетливо ясно, что там кто-то есть. Не душмеры, как назвал их Папа Геде, а кто-то из людей. И он поймал себя на мысли, что впервые осознанно провел это разделение. А где есть осознание, там близко и понимание. Писатель толкнул дверь ногой. Это было кладовая, где хранились моющие средства, хозяйственная утварь и прочие-прочие бытовые приспособления. В центре стоял небольшой металлический стол, серый, дюралевый. С вмятинами, сколами от многочисленных ножей, изогнутый и грязный.
Ее руки лежали на ровной и чистой его части, ладонями вниз, очень спокойно и как-то безмятежно. Тело согнуто пополам в районе живота, туловище опрокинуто ровно между рук, но чуть сгорблено и сжато. Передник, странная шапочка и две полоски черных трусиков валялись в метре от входа, возле корзины с половыми щетками. Под его натиском ножки стола чуть покачивались, но не скрипели, а судорожно молчали, сдерживая напор и считая секунды. Голова девушки была запрокинута в сторону входной двери, а потому писатель прекрасно видел ее пустые глаза, и то ли его воображение заставило дорисовать на ее лице две слезинки, то ли она действительно заплакала. Конь закончил свое дело и испустил противный стон, отдаленно напомнивший гудок закипевшего чайника. Закипел и писатель. От несправедливости, злости, отчаяния. В два шага он подскочил к Коню и, собрав всю силу в кулак, нанес удар. Но, конечно, промахнулся. Конь ловко увернулся, и также ловко снес писателя с ног уже своим ударов прямо в челюсть. Задребезжали ведра, треснули кости, все вокруг загромыхало и обрушилось на каменный пол. Писатель растянулся на нем, как дождевая лужа, и стал впитывал мертвую прохладу с поверхности плитки. Отчего полегчало, и даже унялась больная челюсть.
– Придурок, можешь пользоваться,- заправив штаны, стряхнув кулак в воздухе по часовой стрелке и смачно облизав губы, Конь недвусмысленно намекнул на тело девушки, затем заржал и вышел.
Мулатка-официантка оставалась на том же месте. В той же грязной противной позе, на том же сером холодном столе, с теми же пустыми карими глазами, которые уже сам писатель наполнил болью и страданием. И он не знал, чувствовала она что-либо или нет, это было абсолютно не важно, ведь жертва в произошедшем была совершенно другая.
В коморку вошел бледный юноша, с корзиной грязной ветоши в
Он выбежал в коридор. Возле туалета один из посетителей остолбенел прямо держась за ручку двери, официантка застыла на выходе из кухни, так что тарелка супа уехала с подноса и встретилась взрывом с бетонным полом. Все происходило очень быстро. Единицы, ноли, биты, байты, вольты и амплитуды. Все смешалось в связном и четко выстроенном алгоритме. И писатель бежал, уже не задумываясь, касался он кого или нет. А, скорее, даже наоборот, стал толкаться, пробивая себе путь к выходу.
Патош и Бэ притормозили у двери, когда с улицы донесся знакомый всем гул сирены скорой помощи.
– Скорее к запасному выходу,- скомандовал Папа Геде, и все рванули к табличке с зеленой стрелкой и, нарисованной под ней, пожарной машиной. Хотя пожара и не было, обстановка накалялась. Казалось, живых манекенов или зомби, или душмеров, как угодно, в ресторане стало гораздо больше, чем было клиентов. Они словно своей массой и занимаемым пространством вытесняли из писателя силы для бегства. И уже приходилось расталкивать тела без разбора, не замечая и не оглядываясь: кто куда падал, и что происходило за его спиной. Он просто пытался вырваться наружу, вдохнуть уличного воздуха, пропитанного свободой.
Первым у двери оказался Мишута. Ногой он отшвырнул ее в сторону и выскочил в переулок. Вдоль стен были неаккуратно разбросаны металлические контейнеры для мусора, отходов и прочей выброшенной ненужной всячины. Здесь же рыскали сурового вида коты и всегда готовые составить им компанию бездомные трех-четырехлапые собаки. Заметив Мишуту, одна из них жалобно заскулила, а затем перешла на лай. Словно, сперва посочувствовала, а затем предупредила о предстоящей опасности. Но Мишута собаку не понял. Он с трудом понимал несколько фраз на английском, а вот песьей грамоте обучен не был. За что сразу и поплатился. Егор схватил его за плечо и, раскрутив, как хулиганистый мальчиш надоевшую юлу, запустил в один из контейнеров. Всей своей массой Мишута влетел в железный неоднократно переваренный для прочности кронштейн и распластался на нем, как прибитая муха на стене. И, как на зло, для такого неприятного происшествия он выпил не достаточно нужную дозу, а потому вся боль каждой ушибленной косточки, связки и ткани его тела теперь ощущалась настолько шокирующе ярко и трезво, что на мгновение он потерял сознание.
Очнувшись и открыв глаза, увидел рядом с собой на земле скорчившееся от боли тело Патоша, а в метрах десяти от них на канализационном люке - бездыханное тело его девушки. "И все это лишь за мгновение",- обреченно подумал Мишута.
Писатель оказался в переулке последним. Егор заканчивал разбираться с Конем. Несмотря на отчаянные сопротивления последнего, он так и не смог дать своему сопернику сколь-нибудь серьезный отпор. Под градом ударов по лицу, туловищу и ногам, Конь спотыкался, падал и корчился от боли. Приятный вкус возмездия, наполнивший расшатанную голову писателя, побеждал в нем стремление помочь бедолаге, ведь, в принципе, они играли за одну команду, но чувства взяли верх. И он наблюдал со стороны, как Конь испустил последний вздох и от очередного удара в челюсть потерял сознание. В небольшой луже крови его тело казалось безобразным каменно-серым рифом. Егор осмотрелся по сторонам. Лишь только ссадины на его кулаках намекали на недавние драки, а дыхание, пульс и совершенно спокойное выражение лица нисколько не вписывались в общую картину. Как антивирус он действовал жестко, беспощадно и слишком уверенно, чтобы проиграть. Их взгляды встретились. Писатель, конечно, понимал, что единственный его шанс - это быстрые ноги. И хотя их скоростная способность даже у него самого вызывала легкое подозрение, оставаться на месте было еще хуже. Приняв изготовку, подобно спринтеру на старте, он взметнул руками, но в самый последний момент остановился. И дело было не в Егоре, который оставался на том же самом месте, молчал и просто смотрел в сторону, а остановила его старая детская песенка. Звучала она из-за угла, того самого, куда собирался рвануть писатель, и словно заезженная пластинка встречала его давними воспоминаниями из прекрасного далека.