Опыт автобиографии

Уэллс Герберт Джордж

А тут Бертоны сообщили, что они хорошо устроились неподалеку от завода Уэджвуда в Этрурии, обставили дом, у них есть даже комната для гостей и она в полном моем распоряжении. Это совершенно меня соблазнило, и я немедленно откликнулся на их приглашение. Мне полюбились Бертоны, их книги, их разговоры, необычный ландшафт Пяти городов, отсвечивающий литейными цехами, дымящийся охладительными канавами, белой глиной в чанах, от которых поднималась пыль, полюбилась вся эта бодрящая атмосфера. Гуляя с Бертонами по улицам, я вполне мог столкнуться с другим честолюбивым молодым человеком, который работал тогда клерком у адвоката, а потом, в зрелые годы, стал моим другом и соперником, — с Арнольдом Беннетом^{133}.

Сохранилось письмо, которое я написал доктору Коллинсу в феврале 1888 года; в нем отражено мое тогдашнее представление о себе. Я целиком заимствовал его из книги Уэста. Это занятный образец моей ранней прозы. Оно словно бы написано индийцем, получившим английское образование. Мой разговорный язык еще не вполне слился с литературным.

«Когда Вы в последний раз оказали мне честь исследуя

мою грудь, Вы указали, как трудно мне будет при том, что здоровье у меня неважное, получить работу без чьей-либо поддержки и без того, чтобы кто-то замолвил за меня слово. Мисс Фетерстоноу не выказывает большого желания мне в этом помочь, а ее поверенный сэр Уильям Кинг, которому она упомянула о моих обстоятельствах, выразил весьма скептическое отношение к этой затее. Я не представляю себе социальных слоев мне недоступных, но мне кажется, что Вы, вращаясь в обществе, где люди заняты делами, и участвуя в деловой жизни, с которой отчасти соприкасается мисс Фетерстоноу, можете оказаться более влиятельны, нежели она. Сюда приезжают многие военные высокого ранга, духовные лица или же люди независимые и обеспеченные, которые только и знают, что жить припеваючи, и мне кажется, единственная работа, не считая лакейской, на которую я мог бы претендовать, даже вопреки моим принципам, — это должность домашнего учителя, для чего, правда, я подошел бы меньше, чем какой-нибудь юный джентльмен, потершийся в Оксфорде и не сумевший его окончить. Вы же, с другой стороны, знакомы с такими активными, авторитетными, с широким кругом интересов людьми, как Харрисон^{134}, Бернард Шоу и оба Хаксли, пусть и очень занятыми, но все же способными помочь мне в подобной мелочи. Именно это я имел в виду, когда в беседе с Вами упомянул мое желание работать, но я боюсь, что не сумел высказать свою мысль достаточно ясно и дал Вам повод считать планы мои и стремление ко всяческим благам несовместимыми с постоянной должностью, дающей возможность самоусовершенствоваться. Мне прежде всего хочется по возможности приносить людям пользу и не следовать добрым советам, рекомендующим заботу о простом сохранении жизни предпочесть пользе этой жизни. Мне надо чувствовать свою правоту и уйти с ощущением человеческого достоинства и выполненного долга; это было бы лучше, чем влачить жалкое существование (так сказать, социализм в действии) к собственному и чужому неудовольствию. Это и заставляет меня обратиться к Вам, как к человеку, который может помочь мне в поисках работы, что для меня сейчас самое важное, а я рассматриваю Вас как личность, способную дать мне возможность не только достичь должной меры успеха и подняться к вершинам знания, но и приблизиться к людям либерального образа мысли».

Коллинс ответил мне очень любезно, но за этим ничего не последовало, и я оставался в Этрурии еще месяца три, ожидая, когда счастливый случай меня отыщет. Думаю, я доставлял хозяевам немало хлопот, однако ни он, ни она этого мне не показывали. Я постоянно болтался в доме. И порядка от этого не прибавлялось. Я надоедал Бертону, когда он приходил с работы, бесплодными спорами. Но они уверяют, поскольку и сейчас остаются моими друзьями, что я немало развлекал их забавными зарисовками из жизни обитателей Холта и Ап-парка и всплесками буйной фантазии. Именно в Этрурии я начал писать по-настоящему. Во всяком случае, я писал что-то, что мог, не испытывая стыда, читать людям, которых уважал. И в случае нужды написанное поддавалось исправлению и редактированию.

Я задумал обширную мелодраму, действие которой происходило в Пяти городах, что-то вроде стаффордширских «Парижских тайн», выполненную отчасти в манере бурлеска или гротеска и изобилующую фантастическими и страшными эпизодами. Из всего этого уцелел только один фрагмент в сборнике моих рассказов — «В бездне». Затем я приступил к роману в манере Готорна, предназначенному для «Сайенс скулз джорнал» — «Аргонавты хроноса». Я оставил эту затею, поскольку после трех напрасных попыток понял, что не могу с нею справиться. Следовало сперва научиться писать. Это был черновой набросок «Машины времени», которая впервые принесла мне признание как писателю-фантасту, но то, что вышло тогда из-под моего пера, было еще чем-то вроде цветистой индийской прозы — стиля моего письма доктору Коллинсу. Рассказ был нелеп и полон фальшивой значительности. Путешественник во времени именовался Небо-гипфель, хотя гора Небо не имела ровно никакого к нему отношения. И впереди просвета не намечалось. Еще там была масса всякой чепухи о враждебных главному герою темных обитателях валлийской деревни, явно списанных с «Алой буквы» Готорна. И чего стоят одни «Аргонавты Хроноса», взятые в качестве заглавия! Подходило ли это выражение в стиле рококо к математически строгому сюжету? Мне уже было больше двадцати одного года, а еще предстояло учиться своей профессии. И в стиле, и в построении сюжета я проявлял ужасную некомпетентность. Если б какой-нибудь молодой человек принес мне сегодня рассказ «Аргонавты Хроноса» и спросил моего совета, думаю, я сказал бы, что писать ему больше не следует.

Однако то, что я стал осознавать меру моего несовершенства и плохую ориентацию в современном мире, почему и обратился к фантазии, — было добрым знаком постепенного умственного взросления. Фантазии — свойство молодости, в особенности молодости, вырванной из привычного социального окружения.

Весна перешла в лето, и я день ото дня становился все крепче. Мне сделалось очевидно, что я не могу бесконечно сидеть на шее Бертонов. Одним ясным утром я вышел прогуляться по так называемой Трури-Вудс, лесному массиву, остававшемуся незастроенным в этом промышленном районе. Там разрослись дикие гиацинты, и я прилег среди них, чтобы поразмыслить. Утро было напоено солнцем и жизнерадостностью. А гиацинты были как армия, выстроившаяся с развернутыми знаменами и гремящими трубами.

«Я умирал две трети года, и пора уже перестать умирать», — сказал я себе.

С этого момента я раз и навсегда перестал умирать и, что бы ни случалось, больше не делал таких

попыток.

Я отправился к Бертонам. На случай отъезда у меня были припасены две половинки пяти фунтов, полученные от матери. (Тогда, осторожности ради, люди посылали пятифунтовые банкноты, разорванные пополам, в разных конвертах.) Я сказал Бертону, что завтра еду в Лондон.

— Зачем? — спросил Бертон.

— Искать работу.

— Дорогой мой! — воскликнул Бертон, и по тону его я понял, что принес ему немалое облегчение.

Вечером я отправил письма в несколько агентств по найму и сказал, что через два или три дня к ним наведаюсь. Мне казалось странным, что я не сделал этого месяца на два раньше.

3. Второй налет на Лондон (1888 г.)

Просто не счесть, сколько раз я заново начинал жизнь. Этот возврат в Лондон был, я думаю, седьмым или восьмым.

Когда я перечитываю историю своей жизни, написанную Джеффри Уэстом, то понимаю, какими преимуществами обладает биограф. С июня 1887 года по июнь 1888 года из меня изливался поток писем, которым посчастливилось сохраниться. И Джеффри Уэст с большим прилежанием собрал целую их коллекцию. Милостью небес ему не удалось добыть «Компаньонку леди Фрэнкленд» (35 тысяч слов), и то лишь потому, что она была уничтожена вместе с другими пробами пера. Но в 1888 году поток иссяк. Кроме рисунка, который я послал Симмонсу и на котором изобразил себя — худого и обтрепанного на лондонском перекрестке, застывшего перед объявлением «Требуется сандвичмэн», и с жалостной припиской: «Я в Лондоне, ищу работу, но пока без какого-либо успеха», — других документальных свидетельств об этих шести месяцах нет. Лишь по прошествии их, когда я устроился младшим учителем в Хенли-хаус, Килберн, эпистолярная моя энергия дает о себе знать. Теперь даже трудно точно определить даты и обстоятельства этого переходного периода. О нем сохранились только отрывочные воспоминания, связь же между ними навсегда утеряна.

Мне не хотелось беспокоить друзей или чтобы они беспокоили меня, пока я не получил работу. Я знал, что в крайнем случае могу попросить какие-то деньги у матери, но знал и то, что она должна содержать моего отца в Найвудсе и что помощь моего брата Фрэнка крайне недостаточна, так что я не мог многого от нее требовать. Да и сомнительно, чтобы она тогда располагала заметными средствами. Возможно, мне трудно было найти в это время работу еще и потому, что я был изрядно обтрепан. Я прибыл со своим старым чемоданчиком на Сент-Панкрасский вокзал и первую ночь провел на Джад-стрит в унылой комнатенке, которую счел себе по средствам. В комнате стояли три койки, и одну из них занимал, по словам хозяйки, «в высшей степени почтенный молодой человек, работавший у мясника». Я его забыл, как забыл и то, занята ли была в ту ночь третья койка. Поездка утомила меня, и я рано лег спать. Утром я позавтракал в кофейне — там можно было получить большую чашку кофе, увесистый ломоть хлеба с маслом и вареное яйцо или яичницу за четыре или пять пенсов — и отправился искать отдельную комнату между Грейс-Инн-роуд и Британским музеем.

Я снял комнату на Теобальдс-роуд за четыре шиллинга в неделю. Это была не комната, в полном смысле слова, а отделенная перегородкой и неотапливаемая часть чердака, всю обстановку составляли раскладушка, умывальник, стул и маленький комодик с зеркалом. Перегородка была такой тонкой, что я, условно говоря, жил еще и в другой комнате. Моими соседями была молодая пара, которых я никогда не видел, но отлично слышал, особенно когда доходило до интимных дел. Если они уж слишком шумели, я громко кашлял, скрипел кроватью или двигал стулом, и юная пара тотчас же затихала, словно рыбы в пруду. В этой берлоге я пробовал писать и переписываться с друзьями, из нее совершал вылазки в поисках работы, которая должна была помочь мне продержаться до тех пор, пока я не овладею своим ремеслом. Я обходил агентства, регистрировался всюду, где не требовали платы за регистрацию, и откликался на все возможные и невозможные предложения. Питался я не слишком регулярно и старался тратить на еду как можно меньше. В округе было полно маленьких заведений, сквозь окна которых было видно, как аппетитно шипят на газовой горелке рыба или сосиски, и отбивные в тавернах тоже выглядели совсем неплохо; чайные множились как грибы, а «вырезка с двойным овощным гарниром» стоила всего каких-нибудь восемнадцать или девятнадцать пенсов. На Флит-стрит я раз или два заглянул в вегетарианскую столовую, но после этого к ночи совсем проголодался. Агенты по устройству в школы говорили, что я слишком поздно обратился к ним с просьбой о постоянном месте, но что они подумают о приработке. Выразилось это в репетиторстве по геологии и минералогии — занятиях с абитуриентом, которого я готовил в военное училище, однако на этом все и закончилось. Моим первым постоянным нанимателем оказался мой сокурсник Дженнингс.

Дженнингс пытался утвердиться в качестве репетитора по биологии. Жалованья, которое он получал в качестве младшего лаборанта на лекциях по геологии в колледже, ему не хватало, и он решил использовать часть своих средств для производства наглядных пособий по биологии. Он также читал биологию в институте Биркбека на Чансери-Лейн.

Для этой цели он нуждался в настенных наглядных пособиях, и, помня, как я хорошо рисую, он нанял меня, едва узнав, что я ищу себе занятие. Он задумал копировать изображения с учебников и дорогих атласов, прежде всего немецких, которые я мог взять в библиотеке Британского музея. Он купил для меня коленкор и краски, я же извлек из небытия один из вышедших теперь из употребления зеленых читательских билетов, сохранявших прочность, пока не разваливались в куски, и стал делать зарисовки под куполом Блумсбери, а потом увеличивать их в маленькой лаборатории, которую Дженнингс снимал на пару с микроскопистом по имени Мартин Коул в доме 27 по Чансери-Лейн. Коул срисовывал то, что видел в микроскопе, а я, склонившись над столом позади него, рисовал свое. Коул продавал познавательные изображения по дешевке, преимущественно студентам-медикам, и у него были аккуратно разложены по полкам бесчисленные пузырьки со срезами больных и здоровых легких, почек, печени, нелегально приобретенных в больницах или моргах.