Опыт автобиографии
Шрифт:
Мировая война и последовавший за ней мир явились для него колоссальным испытанием. Нам всем это тоже был урок, но что касается его, то он благодаря им поднялся на новую ступень, потеряв при этом ориентиры. По-настоящему глубокий анализ процессов, происходивших в уме Нортклифа, его честолюбия, его привязанностей и предметов нелюбви, его главных мотиваций невозможен, но если говорить о конкретном времени, то его личность — это яркий исторический пример, освещающий нашу действительность. Его можно обрисовать как типичный случай мучительных переходов от слепой веры в Провидение, подразумевавшей характерную для человеческого мышления XIX века веру в благую, при всех наших ошибках и дурных деяниях, направленность общего хода жизни, к неожиданному для нас открытию, что людям надо объединиться и восстать против холодного безразличия, безжалостного правосудия, против, если угодно, самой природы, которая определяет наше сегодняшнее отношение к миру. Попытка в результате перенесенного язвенного эндокардита начать вести себя по-взрослому после сорока лет
Я собираюсь еще поговорить о нем, когда поведу речь о том, как мой ум, образчик английского ума в целом, и английское сознание, частью которого он является, прошли через мельницу Великой войны, но после этого короткого экскурса в будущее позвольте мне вернуться в настоящее, в плохо оборудованную частную школу в Килберне, где все началось, — в маленькую школу, где Милн и его учителя, полные самых лучших намерений, не учили ни истории, ни экономике, не говорили ни слова о долге человека перед обществом и откуда они выпускали детей в сгущавшийся мрак современной цивилизации, словно то было соревнование за приз, в котором «черная и самая кропотливая работа» была «волшебной палочкой», открывавшей все двери.
Мы только сейчас начинаем подозревать, что образование должно включать в себя намного больше.
5. Университетский заочный колледж (1890–1893 гг.)
Насколько удается припомнить, в 1889 году мои попытки «писать» практически выдохлись. Надежда заработать на жизнь литературным трудом испарилась, и мне начало казаться, что единственная дорога, открытая для меня, — в учительство. В этом деле перспективы мои тоже не были блестящими, поскольку я упорно не желал исповедовать христианство, но самоуверенности во мне тоже поубавилось, и я согласен был и на самую скромную роль вопреки своим способностям. Милн породил у меня интерес к педагогике, и я решил, что, обзаведясь учительским дипломом и получив степень в Лондонском университете, я смогу, несмотря на свои атеистические убеждения, найти работу, которая позволила бы мне жениться. А я хотел жениться, я жаждал этого, и моя жизнь в близости к кузине мучила и унижала меня в степени, ей совершенно непонятной. Я сгорал от желания, она же была существом холодным и рациональным. Любой риск пугал ее. Ей казалось абсолютно очевидным, что я сперва должен устроиться на хорошее постоянное место, приобрести возможность содержать семью, а потом уже ждать вознаграждения своим чувствам. Это и были личные причины, заставившие меня сдать в июле 1889 года экзамены, которые принесли мне всего лишь второе место по зоологии; в конце года я получил степень лиценциата Колледжа наставников.
Когда речь шла об Академии Морли, я уже сказал слово-другое о Колледже наставников. Требования там были не слишком определенными, и его дипломы старались получить главным образом учителя, не имевшие университетских дипломов. Колледж наставников выдавал темы работ по целому ряду предметов, но позволял соискателям сдавать экзамены не один за другим, а в любое время и в любой очередности, и балл обычно был невысок. Я сдал все положенные предметы в один заход и, поскольку по большинству дисциплин мне выставили восемьдесят процентов возможных оценок, получил награды по теории и практике педагогики (десять фунтов), математике (пять фунтов) и естествознанию (пять фунтов). Это было полезной добавкой к бюджету, но главная польза от моего налета на этот колледж оказалась в том, что я набрался сведений по истории и практике педагогики, начаткам психологии (находившейся тогда в зачаточном состоянии) и логике. Все эти предметы меня очень интересовали, и, даже при том, что я занимался ими поверхностно, хотя и на положенном уровне, они меня просветили и подтолкнули мою мысль еще в нескольких направлениях. Я собирался в дальнейшем заняться психологией и вопросами морали и вместе с зоологией и геологией сдавать по ним экзамены на степень в Лондонском университете, но обнаружил, что ботаника на тот период была более выгодна, и от первоначальной мысли отказался.
Вооруженный дипломом Колледжа наставников, званием лиценциата и имея за спиной награды, завоеванные на экзаменах, я стал требовать большего у Милна. Он поднял мое жалованье на десять фунтов в год и согласился сократить мою нагрузку в Хенли-хаусе. Я стал искать дополнительные заработки и очень скоро начал переписываться с неким Уильямом Бриггсом, магистром искусств, организовавшим в Кембридже университетский заочный колледж, который представляется мне сейчас самым занятным ответвлением тогдашней неупорядоченной образовательной системы. Он и теперь процветает. Бриггс не только мог предложить мне дополнительную работу, в которой я нуждался на время подготовки к экзаменам на звание бакалавра наук, но и назначил от себя вознаграждение за отличную
Я оставил Хенли-хаус в конце летнего семестра, получив первую награду по зоологии и вторую по геологии и, разумеется, искомую степень. Я уже работал в свободное время на Бриггса и занимался с учащимися сначала в комнатушке над книжным магазином на некогда оживленной, а теперь исчезнувшей Букселлерс-роу, а потом в просторном, хорошо освещенном помещении на Ред-Лайон-сквер. Там у меня была неплохо оборудованная учебная лаборатория, где на стене висели черные доски, а на потолке были укреплены большие лампы, предназначенные для вечерних занятий; такими лампами обычно освещают бильярдные. Бриггс предоставил мне достаточно часов, в среднем пятьдесят в неделю, на условиях почасовой оплаты, причем у меня была возможность объединять занятия, так что к середине 1891 года я отвечал уже требованиям своей кузины, и, сняв маленький дом в Восточном Патни, 28, по Холден-роуд, я избавил ее от ежедневного хождения в ателье на Риджент-стрит. Она, впрочем, собиралась ретушировать дома и брать учеников.
Современному читателю будет интересно узнать, как складывался наш бюджет в ту пору. Мы платили тридцать фунтов в год за восьмикомнатный дом, считая вместе с кухней, ванной и кладовой, тратили по десять фунтов с человека на питание, а в январе 1893 года я открыл в Уондсуорте банковский счет, который сохранился до сегодняшнего дня; у Бриггса я в тот момент получил 52 фунта 10 шиллингов 5 пенсов. До этого у нас было про черный день только двадцать фунтов или того меньше; мы их держали в сберегательной кассе на Фицрой-роуд; они были положены в день, когда я получил первое жалованье у Милна. До этого все наши сбережения на экстренный случай составляли несколько серебряных вещиц и старые часы тети Мэри.
Мы обвенчались без всякой помпы в уондсуортской приходской церкви 31 октября 1891 года. Моя кузина была серьезна, довольна, но обеспокоена возможным появлением детей. Тетя была по-настоящему счастлива, а мой старший брат Фрэнк, явившийся в церковь, был переполнен чувствами и даже всплакнул в ризнице.
Но о своих домашних делах я расскажу позже. Куда больший интерес представляет особая организация Университетского заочного колледжа, в котором я стал репетитором. Бриггс был человек, полный неожиданностей и не менее достойный восхищения, чем Нортклиф; он тоже являл собой пример непредсказуемости нашего мира.
Писать автобиографию как историю и приключения человеческого сознания — значит заодно рисовать на заднем плане панораму образовательного процесса. Ранее я пытался показать кризис старой, идущей от XVII и XVIII веков системы с ее мелкими и плохо организованными школами, кризис, вызванный вторжением машинной цивилизации в цивилизацию конной тяги и ремесленного производства. За какие-то быстро пролетевшие два столетия утвердились материальные основы Мирового государства. Но при этом умственные структуры не пришли с ними в соответствие. Как ни поражал воображение быстрый материальный прогресс, социальные и политические взгляды от него отставали. Это несоответствие находится сегодня в своей высшей точке. Безграмотный консерватизм общества, сказывающийся на качестве образования в частных школах, даже самых хороших, и является главным показателем отставания; впрочем, профессиональная подготовка тоже отстает, и колледжи, университеты, академии и тому подобное не находятся на должном уровне, следуют старой методике, не отвечают требованиям, которые предъявляют к ним перемены, идущие в мире.
Нет места, где бы как следует понимали, что сейчас происходит. По сути дела, я и хочу рассказать о том, что, пусть я вступил на этот путь с большим опозданием, так как голова у меня при всей моей сообразительности не очень светлая, я все же постепенно начал приходить к такому пониманию. XIX век начал мало-помалу, хоть и с неохотой, приспосабливаться к требованиям времени, в результате чего по всей Европе возникла сеть технических училищ и общеобразовательных школ второй ступени, расширилось количество предметов, преподаваемых в старых университетах, и появилось множество новых. Правда, брали они скорее количеством, чем качеством. Потребность в расширении образования была осознана значительно раньше, чем необходимость обновления. Школы и университеты умножились в числе, но при этом не модернизировались. Они были изначально предназначены к тому, чтобы вдалбливать знания, а не развивать умственные способности. Эта консервативная система и по сей день скорее препятствует растущей творческой активности человека, чем отвечает ей.