Орехов
Шрифт:
– Спасибо, что ты мне говоришь... Хочешь, мы поедем туда потом и погладим их курчавые морды! Хорошо?
– Хорошо... Только этого никогда не будет. Это все только сегодня можно. Сегодня первый и последний наш день. Все можно, все не считается.
Потом, держась в темноте друг за друга, они прежней дорогой пробрались через скрипучие сени на крыльцо. Перед светом на улице еще похолодало.
– Дальше не ходи. Теперь прощай. И уезжай спокойно. Ты ни о чем не думай и не старайся до отъезда увидеться, я так прошу, так мне нужно, и все равно будет,
Она прижалась к нему, обняла и поцеловала, как целуют близких не на счастье - на долгое прощанье.
Глядя ей вслед, он остался стоять на крыльце. Странная она, думал он, все хорошо, только некоторые нежности лишние, разговоры эти, да еще все эти "в последний раз"... Вот сейчас дойдет до угла, обязательно обернется и помашет ему рукой, это уж совершенно точно, почему-то все они так делают. И он ласково, снисходительно усмехнулся, чувствуя, как потерянное было чувство мужского превосходства возвращается к нему.
Своим легким и быстрым шагом она дошла до угла, Орехов уже начал приподнимать руку, чтоб тут же помахать ей в ответ - наверно, все-таки ей это приятно будет, - но она, даже не запнувшись ни на мгновение, круто завернула и скрылась за углом. Шаги ее, затихая, еще вскрипывали вдали, а угол был пуст.
Орехов смотрел на этот пустой угол и ничего не мог понять. Ушла, даже головы не повернула! Еще не соображая, зачем это делает, он, выругавшись, спрыгнул с крыльца, быстро побежал за ней следом. Уже на бегу он решил только заглянуть за угол, чтоб она его не заметила, и ни за что не окликать.
Он добежал и заглянул - и увидел ее неожиданно почти рядом. Она шла неровным, заплетающимся шагом, медленно, все медленнее и скоро остановилась совсем, ухватившись за столбик чужого крыльца. И вдруг села на заметенную снегом ступеньку. Тогда он испугался. Она не так села, как присаживаются молодые женщины, легко и прямо, тотчас же машинальным движением поправив платье на коленях, нет. Виола опустилась на ступеньку так, как садятся усталые старухи при дороге после долгого пути, тяжко сгорбясь, уронив руки ладонями кверху на колени.
– Что с тобой? Заболела?
– Он быстро подошел и остановился, боясь к ней прикоснуться, чтоб не причинить лишней боли.
– Зачем пришел?
– с тоской сказала, не разжимая зубы.
– Я ведь так просила. Уходи домой... Прошу...
– Как же уйти? А ты так сидеть будешь? Как мне уйти?
– Уйдешь.
– Она вдруг, твердо выпрямившись, вскочила одним толчком и пошла прочь прежней своей упругой, быстрой походкой так, что он едва за ней поспевал.
– Ради бога, оставь ты меня... Да ладно, пускай, все равно... У меня будет ребенок... Вот, выговорила... Не знаю... наверное, будет, какая разница тебе-то. Вот так случилось...
– Он что-то попытался выговорить, но она перебила и четко, с отвращением договорила: - Не надо меня было заставлять говорить, тебя это не касается... Теперь уходи, не хочу даже, чтоб
Когда он опомнился, она была уже за другим углом, наверное за многими углами, где-нибудь недалеко от своего дома. Все в нем смешалось: стыд, отвращение, обида, брезгливое чувство и гнев.
Он сплюнул на снег, крепко вытер кулаком губы, которые она целовала, и пошел к дому.
До самого вечера он валялся на кровати. Раздумывал долго и попеременно приходил к выводу, что история получилась постыдная и самая пошлая. Он вспоминал все эти словечки, нашептанные в точно снящейся темноте комнаты прошлой ночью, и стискивал зубы от стыда, от оскорбления и досады, что его обманули, запачкали, впутали куда-то...
То вдруг все это легко слетало с него, точно пух от ветра, все делалось терпимо и простительно - бедная девчонка, попавшая в беду, а сам он не лучше того, другого, но тут же, вспомнив о существовании другого, опять чуть зубами не скрипел от нестерпимой жажды набить кому-то морду, отомстить. И отлично понимал, что ее и на свете-то нету, к сожалению, этой воображаемой морды, которую так часто хочется набить, чтобы отвести душу; можно только срывать обиды и злость на тех, кто послабее или беззащитнее тебя.
К вечеру все в нем улеглось, встало на свое место и вернулось прежнее сознание благополучной устроенности и улаженности жизненных дел.
Когда он постучал в дверь комнаты-лавочки, ему открыли сразу, точно ждали этого стука каждую минуту. Валя стояла, загораживая вход.
– Вам что?
– торопливо и тихо заговорила она, глядя мимо него.
– Вы зачем сюда?
– Ты что же, пустить меня не хочешь?
– спокойно сказал он заранее приготовленное и увидел, как от этого "ты" белые пятна начали проступать у нее на скулах.
Из-за второй, неплотно прикрытой двери уже слышен был голос ее отца, благодушно приглашавший его заходить, радушный, гостеприимный, голос владельца глубоких мягких кресел, приветливо потрескивающего камина, невыразимо нелепый в этой пустой комнате со столом, покрытым вместо скатерти желтой газетой с круглыми следами закопченного чайника.
– У нас тут деловой разговор!
– громко сказал Орехов.
– Нам поговорить надо.
Не отрывая от него недоверчивых, стерегущих глаз, она протянула назад руку, на ощупь нашла, сорвала со стенки свое на рыбьем меху пальтишко, накинула шарф и почти вытолкнула его на улицу. Сейчас же плотно прикрыла дверь и прислонилась к ней спиной.
– Как вы посмели явиться? Кто вам дал право?.. Что надо? Зачем вы здесь?..
– прижимаясь спиной к двери, точно решив умереть - не впустить его в дом, что было и смешно немножко, ломиться ведь он не собирался, она ожесточенно и торопливо говорила еще что-то, но он перебил:
– Пойдем немножко поговорим, как люди, разумно, спокойно.
– Какие у нас могут быть разговоры? Что за разговоры?
– нетерпеливо поморщилась она, но все-таки пошла с ним рядом.
– Только поскорее, пожалуйста.