Орел и Ворон
Шрифт:
Да я ведь даже и с помощью Орла не мыслил отбиться от них!
Эх, видел бы меня сотник!
…Движение за спиной я услышал слишком поздно, не успев даже обернуться назад. Спустя мгновение затылок взорвался острой болью – полетевшая на землю мисюрка не спасла от тяжелого удара…
А после свет в моих глазах померк.
Глава 17
Оставшись наедине с гонцом в своем шатре, князь Михаил Скопин-Шуйский с благоговением принял из рук стрелецкого сотника Тимофея Орлова крест и просфору, коими благословил его старец Иринарх,
– Так и сказал: дерзай, и Бог поможет тебе?
Гонец, сильно побледневший с лица, едва слышно вымолвил – так, будто долго боролся с самим собой и сейчас все же решился сказать что-то очень важное, сокровенное и стыдное:
– Не только, княже… Не только.
Скопин-Шуйский, несколько изменившись в лице (крепкий подбородок выдвинулся вперед, а глаза загорелись недобрыми огоньками), спросил уже требовательно:
– Ну же, говори, не томи!
Сотник шумно сглотнул, после чего с явным усилием будто бы даже выдавил из себя роковые слова:
– Он сказал… Сказал… Что ты, князь, победишь во всех битвах. И что славе твоей ратной и народной любви начнут остро завидовать твои дядья, Шуйские – Дмитрий и Василий. Он сказал… Сказал…
Стрелец дернул ворот рубахи, разрывая ее на груди, и едва не выкрикнул:
– Отравят тебя дядья после всех твоих побед! Отравят, сгубят на пиру! Но только после того, как справишься ты с Сапегой и самозванцем, сняв осаду с Троице-Сергиевой лавры…
Михаил Васильевич, четвероюродный племянник ныне правящего царя, очень сильно побледнел в лице. После чего пошатнулся, будто опору какую потерял и, неловко ступая назад, добрался до лавки, на которую с трудом сумел сесть. Одновременно с тем князь тихо приговаривал:
– Но как же… Но как же так… Не может быть… Не может…
Воеводу царской рати отвлек внезапный вскрик гонца. Тот же, следом за вскриком тяжело, протяжно застонав, осел наземь… И тогда, отвлеченный столь необычным поведением стрелецкого сотника, хорошо знакомого Михаилу еще с битвы на реке Вороньей, Скопин-Шуйский поспешил к своему верному соратнику:
– Тимофей, рана? Лекаря звать?!
Однако последний, ошалело посмотревший прямо в глаза племянника царя, лишь только отрицательно покачал головой. После чего он вполне уверенно поднялся с земли, при этом едва слышно произнеся: «А как же Стасик…»
– Ты о ком, сотник?
Князь уже с легким подозрением уставился на стрельца – а вдруг тот умом тронулся?! – но последний, как кажется, уже вполне пришел в себя.
– Простите меня, Михаил Васильевич, скорблю о друге своем пропавшем, ротмистре рейтаров Себастьяне фон Ронине. Меня остался прикрывать, чтобы передал я благословение и дары старца Иринарха! Невыносимо скорблю по товарищу! Дозволь же мне, княже, взять хоть пяток детей боярских из его эскадрона да с ними назад вернуться? Полтора дня пути туда, полтора обратно – коли пал ротмистр, так хоть похороним по-людски. А ежели нет и в полон его лисовчики взяли, так может, и отбить удастся?!
Скопин-Шуйский в раздражении на самого себя дернул головой:
– Нужный человек фон Ронин, смелости необычайной! И сгинул ни за грош… Я виноват, Тимофей,
Стрелец поклонился воеводе в пояс:
– Благодарю, княже, благодарю! Сей же миг пойду людей собирать… Только прошу также коней нам дать заводных на каждого да пистолей выделить, сколько возможно.
Михаил Васильевич согласно кивнул:
– Ступай и ни о чем не беспокойся. Дам все, что попросишь!
И только когда полог шатра опустился за спиной сотника, царский племянник вновь добрел до лавки и тяжело, грузно на нее сел. После чего надолго замер, остановив взгляд на одной точке, тяжело размышляя об услышанном предупреждении…
– Вот, значит, как, любезные дядья, поступить вы со мной хотите… Нет вам больше моей веры, иудушки! Бориску Годунова предали и отравили, Дмитрия Иоанновича предали и убили – пусть даже и самозванцем он был… И меня, выходит, сжить со свету желаете?! Не бывать тому!!!
Скопин-Шуйский, известный своей смелостью и ратной выучкой воин, неожиданно резко вскочил со скамьи, вырвав саблю из ножен, словно желая зарубить ей невидимого противника… Но, подышав немного, князь пришел в себя, и, вложив клинок обратно в ножны, уже тише и спокойнее произнес:
– Значит, дадут победить, а уже потом травить станут… Ну хорошо. Время подготовиться у меня есть, а воры и люди литовские сейчас важнее. Сейчас важнее…
Но что бы сказал Скопин-Шуйский о своем стрелецком сотнике, бредущем по лагерю с выпученными от удивления глазами, восторженно рассматривающем все вокруг и безостановочно бубнящем себе под нос? Особенно если бы ему удалось расслышать, что именно Тимофей Орлов по прозвищу Орел говорит.
– Значит, коли я теперь полностью владею «аватаром» после разговора с князем, будущее изменилось – и мое сознание застряло здесь?! А меня ТАМ, получается, уже и нет?! Но как же, как же Стасик… Неужели погиб с фон Ронином?! Надо спешить! Надо вернуться, надо как можно скорее вернуться…
Наверное, Михаил Васильевич счел бы, что потеря друга очень сильно ударила по его гонцу, и тот тронулся умом. А раз так, то и предупреждение его может быть передано не старцем, а выдумано безумцем!
Да, наверняка молодой воевода так и подумал бы, с радостью поверив в то, что дядья его на самом деле не желаюттравить…
А потому очень даже хорошо, что воевода сейчас не мог слышать сотника!
Путь в Переяславль Рязанский встречал обычной городской суетой. По Большой Московской дороге двигались возы и вышагивали по пыльной дороге жители городских слобод. Солнце пекло беспощадно, так что даже вездесущие мошки попрятались.