Оренбургский платок
Шрифт:
Только вынула из сумки один платок, подкатывается поперёк себя толще бабища. Ведёрная голова нашлёпнута на плечи. Шеи будто и не бывало. Позабыл Господь выдать. Какая-то вся короткая, обрубистая. Ростом не вышла, вся в ширь ушла.
На первый же скорый глаз что-то не глянулась мне эта кобзе?лка.
Ну, взяла она мой платок за углы. Пальцы жирные, сытые. И жалко мне стало. Я корпом корпела... Ночей не спала, все жилочки из себя тянула. И кто ж снял мои труды? Невжель э т о й носить? Ой, не надо. Моя воля, выдернула б назад...
Бабёшка встряхнула моё серебристое облачко.
– Почём? – Голос у неё холодный,
Я к самому:
– Папань, за что отдавать-то?
Молчит.
Уставился на покупщицу – та мёртво вкогтилась в платок.
Вижу, большие мильоны с неё дёрни, отдаст.
Губы кусает мой свёкрушка. Взопрел. Не дай Бог продешевить!
– Дамочка, а ну... Слухай-внимай. Ну отодить... отодить от этого вопроса! – тычет глазами в платок.
– Гражданин, я вообще-то, кажется, покупаю. Не отымаю...
– Ишшо она отымать... Пустите! – Свёкор вырвал платок. – Отодить на один секунд. Христом-Богом, стал, прошу.
Коротыха повела плечом. Отступилась.
Со стороны зыркает на платок, как лиса на кочета при хозяине в отдальке.
– Нюрушка, дочечка, – шепчет мне сам на ухо, – ко мне такой важный товарец в жись не забегал. Откуда ж знать ценушку? Говори, дочушка, чоба не слыхала эта мамзелиха.
– А что говорить?
– В Жёлтом-то по каким деньгам пускали?
– Купчанам, – кладу тихие слова ему в ухо, – самолучшие отдавали по восьми рублёв.
У свёкорка короткий толк. Решает сразу. Без митинга.
– Шашнадцать!!! во всю голосину гаркнул. Подзывает покупщицу рукой с платком, как со знаменем. – Шашнадцать будет ваше ненаглядное почём! Шашнадцать!!!
Разбитуха подошла с гусиным перевальцем:
– Сколько у вас платков?
– Ну... – Свёкор помолчал. – Выбирались из дому... Было три.
– Все беру. Безразговорочно.
Свёкрушка дрогнул, будто кто поддел его хорошенечко шилом. Промахнулся в свою сторону!
– Не-е! – мотает головой. – Как жа без разговору?.. Иль мы не?люди... Иль нам не об чём поговорить?
– О чём же?
– Двадцать... Вот последний наш разговор!
– Помилуйте. Да на вас креста нету!
– А вам что, мой крест ужо нужон?
– По двадцать не пойдёт!
– Но и по шашнадцать тож не побегить!
– Ну, дед, ни твоя ни моя. Восемнадцать!
– Мадамочка, торговаться я не обучён. Сколь наметил – всё. Надо – бери. Не надо – идь не засть. Не стекло.
– Ну чёрт с тобой! На! Здесь ровно пятьдесят четыре. Хоть не считай!
– Нам это не в утруждение.
Свёкор чувствительно поплевал на щепоть. Сосчитал в блаженном спокойствии раз. Сосчитал два.
Хмыкает.
– Дед, отдавай платки. А потом и думай, сколько твоей душеньке угодно.
– Не торопи. Можа, моей душеньке угодно с тобой ишшо поговорить...
– Но-но! Ты ж слово дал.
– Эхва-а... То-то и оно, девонька. Получай да с глаз вон с этими платками, покудова глупость мне воевода.
Коротайка проворно спрятала под полу шубы платки. Отошла от нас чуток.
– Ну, дед... Ну, хитроныра... Это страх, какой ты копеечник. В осень у тебя напёрстушек грязи не вымолить!
Иван Васильч усердно заворачивает деньги в носовой платок. Усмехается.
– И-и, всё ж ты, комедчица, с сырцой. Тебе таки платки от сполюбови втридёшева отдали. Как ты просила, безразговорочно отдали. А ты ишшо непотребными словами мазать! Ты чё вот черезмерно домогаешься?
Потешно, без зла засмеялась раскупщица.
– Смотрите, какой разговористый воздушный лебедь! Ну, ладнушко... До свиданьица, мил человек. Спасибь!
– Хо! Спасибить што?.. Спасиба нам многовато, – разбито затужил свёкор. – А вот накинула б сверху с червонишко – самый раз...
– Господь тебе навстречу! – разом отмахнулась от него оберучь, обеими руками, коротеня и, счастливая, сгасла в толпе.
Минутой потом то ли мне причудился, то ли въяве прислышался певкий, радостный голос покупщицы.
Голос покрывал бубуканье, шум ярмарки и пел:
– Купи, маменька, платок,Во всю голову цветок.Теперь модные платкиВо всю голову цветки.Набрали мы всяких, конечно, не тысячных гостинцев – пряников там ребятишкам, себе по мелочёвке чего – да и понеслись весело назад.
От богатой выручки у свёкрушки гордости за меня вдвое прибыло.
Приезжаем, а обаюн свёкрушка – сам старшой, сам большой! – и ну расписывать домашним:
– Ну чё, бабоньки?.. Вот вы изо дня в день, изо дня в день заподряд цельну зиму прядёте-ткёте. Нековда вам и спины расправить. Задыхаетесь в пылюге, глика, очи исгасли, а всего двадцать-та пять локтей холста наткёте за всю-та зиму зимнюю. А скоко за ними возьмёте? Докладую: не боль как двенадцать целковых. Это за всю-то за зиму зимнюю! Я толкую – внимай... Хочу втвердить... А вона Нюронька-та одна каку помочь дому даёт. Играючи-та связала живой рукой три кисеюшки! За... почитай за шесть-де-сят целкачей отпустила!.. И наше, мохнорылики, дельцо молчало, молчало да крякнуло! Ладноватонько нонь поддуло. [13] Шесть десятков! Таки капиталы! Подумать! Одна одной! Золотиночка!.. А вас – цельная шатия, нетолчёна труба... Как сказано, кому Бог дал рученьки, а кому и грабельки. Не стану уточнять, кому что досталось... И тако ясно. Золото рученьки у нашей у Нюроньки! Молодчага Минька, не промахнулся. Кчасу [14] знал, гусь лапчатый, каку приглядеть жону!.. Не скажешь, что в лесе не мог палку найтить... Одно слово, молодчай! За то кому чё, а Минюшке первому наидорогой гостинчик. Такая вотоньки моя раскройка...
13
Поддувать, поддуть – удаваться, везти.
14
К часу – кстати.
Свёкор наклонился к мешку с подарками. Порылся в нём, пошуршал бумажными свёртками и наконец выдернул из хрусткой купы нужный.
– Вот! – ликуче взмахнул перед Михаилом юбкой. – Получить, мил сердечушко Михал Ваныч! Получить, Топтыгович!
Михаил конфузливо отступился от юбки.
Отец снова потряс юбкой. В радостном удивлении спросил Михаила:
– Ну ты чё от гостинца пятишься раком?
Все домашние приутихли. Веселье тонуло в лицах, как вода в песке.
И в неловкую тишину Михаил сронил с запинкой: