Оренбургский платок
Шрифт:
Рассказывал мне всё это Михаил с пятого на десятое.
Так, между делом.
Пожаловался:
– Это заседательство полздоровья у меня вырежет... И пускай режет! Абы почаще видеть, как уходит из суда человек с восстановленным дочиста добрым именем... Когда я смотрел, как бежал инженер домой – слёзы выдавило у меня из души... Чтой-то слаб я стал... Иля старею?..
Я замахала на него руками:
– Нуу, наскажешь... Только запечатал тридцать третий годок! Сверстник Иисуса Христа. Самолучшие молодущие годы! Ты послушай, что я
– Ну во-от, – смешался Михаил, – дожил. Заговорила жона со мной стишатами.
– А что, тебе одному можно? Тебе ль тоску в душе вязать?
17
Стойким и счастье помогает.
Кончила я на бегах, или, как тогда говорили, ускоренным методом восьминарию (шутейно я так величала восьмилетку), сватают вести русский язык узбекским детишкам.
Я вроде того и не против, раз на вязанье будет выпадать просторное время.
Устроили мне экзамен на учительку.
Был диктант в двести слов.
Про обезьяну.
Ну, я и перестарайся. Такую оплошку дала – ты хошь этого? – три ошибки смастрячила!
Казалось, в русском я смыслю, как коза в лентах. Но в учителя-культармейцы меня таки взяли.
Правда, не к детишкам.
В школе взрослых повышенного типа дали группу отстающих малограмотных.
Проверяешь в первые дни диктанты – рядом раскрытая книжка. Не уверена где, краешком глаза подглядишь.
А стыдно что!
«Нет, девонька, подглядки не красивят тебя. Прежде чем учить других, выучись сама. Докажи себе, что ты что-то да можешь».
Со всей злостью навалилась я на грамматику. Пыхтела, пыхтела, пыхтела... Наловчилась-таки без ошибок писать проверочные, раз в четверть, диктанты для культармейцев.
А там пошла, пошла ладком Анна наша Фёдоровна.
Про праздники стала узнавать по грамотам да благодарностям.
У меня их с полкило набежало.
18
Золото не золото,
не побывав под молотом.
В начале войны вернулась я в Жёлтое и больше никогда его не покидала. Разве что слетаешь куда на недельку погостить. Вот и вся отлучка.
Сызнова выискивались охотники отрядить меня в учительши.
Только не польстилась я. Ни на какую приманку не сменяла своё вязанье. Ну куда ж такую красоту бросить!
А время какое...
Война.
Кругом людей нехватка. Ломали спину если не за двоих, так за троих. Это уже точно.
Днём я на маслозаводе.
Тока нету. Вдвоём с неразлучницей с Лушей Радушиной сепараторы крутили. По?том подплывали. А крутили, молоко пропускали.
На ночь у меня уже другой чин. Сторожиха того же завода.
Накормлю, уложу детвору да и опрометью с ружьём и с колотушкой
Приди хороший какой мужичара, я б не знала, что его и делать. Стрелять я не умела.
Поставлю ружьё под дверь. Вроде как подопру изнутри. Колотушку приклоню к боку – рядом с моей оборонщицей мне как-то всегда спокойней – и вяжу, вяжу, вяжу...
Осень.
Под чёрным окном ветрюга бесстыдно раздевает черёмуху. Бедная стучит мне в окно тонкими ветоньками. Что? Что ты хочешь мне сказать? Просишь защитить?
Выйти я боюсь. Да и что из моего выхода? Ураган в карман на пуговичку не посадишь...
На всей Руси ночь...
На всей Руси буря...
Сижу горюю...
Вижу, как с каждой минутой всё меньше остаётся листочков на растроенной бедной черемухе.
И то ли мне прислышалось, то ли точно слышу сквозь ветер сосущий голос песни.
Спит деревушка.Где-то старушкаЖдёт не дождётся сынка.Сердцу не спится.Старые спицыТихо дрожат в руках.Тихо в избушке.Дремлет старушка.Мысли её далеко.В маленьких спицахОтблеск зарницы,Светлая даль снегов.Ветер уныло гудит в трубе.Песню мурлычет кот в избе.Спи, успокойся,Шалью накройся,Сын твой вернётся к тебе.За вязкой и навспоминаешься, и наплачешься.
От слёз глаза не разжимаешь. А только никто не увидит, а никто не услышит, а никто не пособит. Такая пора... В каждом дому беды по кому, а где и по два...
Всё в Жёлтом напоминало про Михаила.
В Жёлтом мы встретились.
Здесь все называли его «Авдотьюшкин зять, который красивый».
Он в самом деле был красивый и с лица и душой. Это я поняла сразу после замужества.
В Ташкенте я провожала его на фронт.
Когда это сесть на поезд – опять ведь дойду до валидола после такой переживанки, – я и спроси:
– Скажи, Миша, последнее слово. Чтоб помнила это слово на всё время.
– Нюронька, уважительница [20] ты моя, вот что я искажу под послед... Не выходи ещё никогда замуж... Я и живой не буду, а ты всё одно не выходи. Тебя никто так больше не пожалеет...
Я дала зарок не выходить.
19
Если тур и падает, так с высоты.
Фронтовые письма брала я на дежурства.
За вязаньем раз за разом перечитывала.
20
Уважительница – любимая.