Орифламма
Шрифт:
— Ну ладно, ладно, — ответил я подавленно и хотел выйти из комнаты.
— Куда ты? Ты опять забыл закрыть ему глаза! Я вернулся, подошел к покойнику. Какой же он старый, старый! Мертвые стареют быстрее, чем живые. Кто бы мог узнать в нем того красивого молодого парня, который однажды вечером, десять лет назад, зашел к нам в гости, тут же влюбился в мою жену и — воспользовавшись моим пятиминутным отсутствием — стал ее любовником?
— Видишь, — сказала мне Мадлен, — если бы на следующий день после убийства ты пошел в участок и сказал, что убил его в приступе гнева — а это, кстати, чистая правда, —
— Схожу завтра! — ответил я, надеясь, что она от меня отцепится.
— О, я тебя знаю, никуда ты не пойдешь. К тому же теперь-то зачем? Слишком поздно. Никто не поверит — спустя десять лет, — что ты убил его в приступе гнева! Когда ждут десять лет, это уж в самом деле похоже на предумышленное убийство. Не знаю, что им говорить, если мы действительно решим покончить с этой историей!.. Он постарел; может, сказать, что это твой отец и ты убил его вчера. Однако это, наверное, не очень хорошее оправдание.
— Нам не поверят. Нам не поверят, — пробормотал я. По натуре я реалист; у меня, может, и не хватает силы воли, зато я умею рассуждать. Поэтому для меня всегда невыносимо отсутствие логики у Мадлен, ее голословные утверждения.
— Посмотрим, может, что-нибудь сообразим, — сказал я и сделал пару шагов.
— Ты сейчас опять забудешь закрыть ему глаза! Думай хоть немного о том, что тебе говорят! — заорала Мадлен.
Прошло две недели. Он старел и рос все быстрее и быстрее. Нас это пугало. По всей видимости, неизлечимая болезнь мертвых развивалась в нем в геометрической прогрессии. Как он мог заразиться ею у нас в доме?
Он уже не помещался на диване. Пришлось стащить его на пол. Зато нам вновь достался диван, который мы переставили в столовую. Впервые за десять лет я смог прилечь после завтрака и заснуть, но крики Мадлен меня тут же разбудили.
— Ты что, оглох? Ты себя особенно не утомляешь, целыми днями спишь…
— Это потому, что я не сплю ночью!
— …будто в доме ничего не происходит. Послушай! Из комнаты мертвеца доносился треск. Должно быть, с потолка сыпалась штукатурка. Стонали стены, распираемые неодолимой силой. Пол во всей квартире, даже в столовой, дрожал и раскачивался, как палуба корабля. Разбилось окно. Стекло разлетелось на мелкие кусочки. К счастью, это окно выходило во внутренний дворик.
— Что подумают соседи! — заламывала руки Мадлен.
— Пойдем посмотрим!
Мы едва успели сделать два шага в сторону комнаты, как дверь не выдержала, с грохотом треснула, упала — и показалась огромная голова лежащего на полу старика, взгляд его был устремлен в потолок.
— У него открыты глаза, — прошептала Мадлен. Действительно, глаза были открыты. Они стали громадными, круглыми и, как две фары, освещали весь коридор холодным белым светом.
— Хорошо, что он вышиб дверь, — сказал я, чтобы успокоить Мадлен. — Теперь у него
— Тоже мне оптимист! Посмотри!
Зрелище было тревожное. Он удлинялся на глазах. Я провел мелом черту на полу в нескольких сантиметрах от его головы. Вскоре голова достигла черты и поползла дальше.
— Надо действовать, — решил я. — Ждать действительно больше нельзя.
— Наконец-то, — сказала Мадлен. — Проснулся, понял все-таки. Уже давным-давно, мой бедный друг, надо было действовать.
— Может быть, еще не поздно!
Я понял, что был не прав. Дрожа всем телом, я попытался извиниться.
— Идиот! — ответила Мадлен, словно желая тем самым придать мне смелости.
До темноты я ничего не мог предпринять. Был июнь, предстояло ждать еще несколько часов. Несколько часов — это очень много; я бы успел отдохнуть, о чем-нибудь помечтать или поспать, если бы не Мадлен, взволнованная больше обычного. Подумайте только — ни минуты покоя, непрерывные проповеди, постоянное «я же говорила». Ох уж эта ее мания всегда быть правой!
Но голова мертвеца все приближалась, вот она уже в холле — все ближе и ближе к столовой, дверь в которую вскоре пришлось открыть. Звезды едва начали загораться на небосклоне, а его голова уже была на пороге. Надо было ждать, пока на улице станет меньше народа. Наступило время ужина, но есть не хотелось. Пить-да, но чтобы пройти на кухню за стаканом, пришлось бы перешагнуть через труп. Даже на это маленькое усилие мы были не способны.
Света мы не зажигали. Его глаза достаточно освещали комнату.
— Закрой ставни, — посоветовала Мадлен. Потом, указав пальцем на голову мертвеца, добавила: — У нас теперь все пойдет наперекосяк.
Голова уже добралась до края ковра, отодвинула его и смяла. Я приподнял голову: «Так она не попортит ковер».
Все-таки я чувствовал себя довольно подавленным. Эта история — длившаяся столько лет… К тому же сегодня мне было особенно не по себе, поскольку я был вынужден «действовать». Временами у меня по спине пробегала струйка пота. Я вздрагивал.
— В конце концов, это просто ужасно, — с отвращением вскрикнула Мадлен. — Такое только с нами могло случиться!
Я посмотрел на ее бледное, искаженное лицо. Мне стало ее жалко. Я подошел к ней и нежно сказал:
— Если бы мы действительно любили друг друга, все это не имело бы значения. — Я умоляюще сложил руки. — Давай любить друг друга, Мадлен, прошу тебя. Я знаю, любовь победит все, она может изменить нашу жизнь. Ты понимаешь меня?
Я попытался ее поцеловать. Она высвободилась, взгляд ее был сух, губы твердо сжаты.
— Я в этом уверен, — пробормотал я. Потом меня понесло. — Вспомни. Когда-то каждый восход для нас знаменовал новую победу! Мы стояли у врат мира. Помнишь? Помнишь? Вселенная была — и в то же время ее не было, или она становилась лишь прозрачной тканью, сквозь которую со всех сторон сиял ослепительный свет, славный свет, свет нескольких солнц. Свет проникал в нас нежным теплом. В мире, лишенном тяжести, мы чувствовали себя такими легкими, мы изумлялись своему существованию, мы радовались бытию. Это и есть любовь, это и есть молодость. Если бы мы захотели чего-то, захотели от всей души, нам все было бы подвластно, мы запели бы гимны радости!