Осада Бестрице

Миксат Кальман

— В самом деле, надо ответить.

Понграц схватил карандаш и в сильном волнении начал писать. Буквы были кривые, строчки наползали друг на друга. Вот что он нацарапал:

"Кошка, если захочет, может поймать мышь и съесть ее. Но ленивец не поймает кошки, а значит, не сможет и съесть ее, если кошка того не хочет. Так говорит тебе кошка Крошка. Стряпчего вам не видать, как своих ушей.

Иштван Понграц IV граф Оварский и Сентмиклошский".

Он сложил исписанный лист и сам отнес его вниз гусару. Но предварительно приказал часовым взять у ключницы побольше тухлых яиц и забросать ими губернаторского

нарочного, когда тот будет выезжать из ворот.

Губернатор, кое-как разобрав по буквам каракули Понграца, понял, что граф окончательно потерял рассудок. Но адвоката нужно было как-то выручать из заточения, и, посоветовавшись с вице-губернатором, он послал против Недеца отряд жандармов под командой жандармского комиссара.

Часовой на башне еще издали заметил приближение отряда по облаку пыли, медленно плывшему по дороге, о чем поспешил доложить графу. Понграц приказал запереть ворота и выпалить по отряду из старинной пушки.

Жандармский офицер, услыхав выстрел, сказал солдатам:

— Ну, ребята, чудно стрекочет эта сорока!

Однако, на свое несчастье, отряд продолжал путь к замку. Когда офицер ударил в ворота бронзовым молотком, его грубо окликнули:

— Чего вам надо?

— Именем закона приказываю отворить ворота.

— Сейчас позову его сиятельство, — прошепелявил за воротами все тот же голос. Казалось, у говорившего рот был полон каши.

Жандармам пришлось ждать больше получаса; наконец, вместо графа пришел Памуткаи и крикнул в смотровую щель:

— Зачем вы явились?

— Мы никого не тронем, — ответил жандармский офицер. — Нам нужен всего только ваш узник. Отворите!

— Сейчас, сейчас!

Наконец заскрипели петли тяжелых ворот, обитых гвоздями, но каков был ужас жандармов, когда на них ринулись восемь разъяренных быков, на рога которых были надеты обручи с короткими, торчащими во все стороны копьями. Спасайся, кто может! И жандармы бросились наутек, куда глаза глядят. Некоторых сразу же подняли на рога или стоптали на бегу быки. Кое-кому удалось добежать до леса, остальные прижались к заборам и огородным плетням, и «казаки», вылетевшие из замка вслед за "боевыми быками", до синяков избили их древками алебард.

— Лупи их по голове, по спине, а ног не тронь! Не то охромеют, удирать не смогут! — покрикивал Пружинский, наслаждавшийся зрелищем сверху из окна.

В несколько минут с отрядом жандармов было покончено: они разбежались кто куда. Только жандармского комиссара поймал Янош Слимак. (За его поимку была назначена премия — ведро виноградной водки.) Слимак и подоспевший ему на помощь Миклош Стречо связали офицера и приволокли к графу Иштвану, наблюдавшему сражение с башни.

Понграц тотчас же созвал в геральдическом зале военный совет, который должен был решить, как поступить с пленным. Председательствовал граф; однако он молча сидел в своем троноподобном кресле, устремив в одну точку бесстрастный, неподвижный взгляд. За него говорил Пружинский. Ковач высказался за то, чтобы пленного жандармского комиссара отпустить на свободу, а Памуткаи зашел еще дальше, предложив заодно освободить и адвоката Тарноци: "Ведь мы победили и показали, на что мы способны, так покажем же и свое великодушие".

Услыхав такие речи, граф Иштван с налитыми кровью глазами бросился на Памуткаи и принялся

его душить, вцепившись ногтями в горло старика.

— Замолчи, негодяй! Замолчи! — хрипел Понграц. — Разве ты не знаешь, что он хочет отнять у меня Аполку?

И не успел утихнуть этот припадок гнева, как Иштван внезапно разрыдался. Забившись в угол, он упал ничком на большой, окованный железом сундук и громко, неутешно плакал, как маленький ребенок; слезы стекали по его рыжей бороде.

"Придворные" сидели бледные, перепуганные и шептали друг другу: "Конец ему пришел!"

Несколько человек, незаметно выскользнув из геральдического зала, собрались в соседней комнате на совещание: как быть с графом?

Капеллан считал, что граф уже несколько дней обнаруживает признаки помешательства, и предлагал сообщить об этом властям и родственникам или же обманом вывезти его в Вену или Будапешт и там сдать в дом умалишенных.

— Как бы не так! — с негодованием оборвал его Пружинский. — Наоборот, нужно как можно дольше сохранять все в тайне. Если мы сообщим властям или отправим графа в желтый дом, родственники тотчас же наложат лапу на Недец и разгонят нас отсюда. А мне совсем не улыбается среди зимы очутиться на улице. Если это вам по вкусу, господа, я не стану вас удерживать. Не понимаю только, почему, если граф сошел с ума, сходить с ума и нам. Только гусеницы, живущие на яблоне, уподобляются ее сучкам. Но и эти дрянные существа поступают так не по глупости, а из хитрости, для маскировки.

В подтверждение своих слов Пружинский привел целую кучу примеров из истории, между прочим, и имевший место в XVI веке случай, когда родственники кашшайского епископа целых полгода после его смерти хранили на леднике труп, чтобы пользоваться доходами от его имений.

— Поверьте, мне, господа, — добавил он в заключение, — самое благоразумное — сохранить все в тайне. Запрем ворота и не будем впускать никого из посторонних, чтобы из замка не просочились слухи о состоянии рассудка графа.

Старый Ковач одобрительно кивнул головой, Бакра тоже поддержал Пружинского, только Памуткаи обиженно бормотал:

— Все это так, но он мне чуть глотку не перервал. Клянусь честью, ни от кого другого не стерпел бы я такого, если бы даже мне предложили за это весь замок.

Они вернулись в геральдический зал; граф Иштван уже пришел в себя и, казалось, обрел былую энергию. Вообще настроение его теперь менялось часто и резко. Бывали и просветы, когда граф был весел, говорил вполне разумно и ему приходили в голову блестящие идеи. Особенно если перед этим он выпивал много черного кофе. У него на столике всегда стоял большой серебряный кофейник, из которого он иной раз выпивал по пятнадцати чашек кряду.

— Ну, господа! — воскликнул он весело. — Я принял решение относительно пленного жандармского комиссара.

— Ждем приказаний вашего сиятельства, — покорно отвечал господин Ковач.

— Нет, я все сделаю сам.

Граф спустился на замковый двор; похлопав по плечу связанного жандармского офицера, он улыбнулся ему кротко и милостиво:

— Военное счастье переменчиво, сударь. Поэтому не стыдитесь своего поражения. Я освобождаю вас, передайте мой нижайший поклон его превосходительству господину губернатору и его высокоблагородию господину вице-губернатору.