Осада
Шрифт:
Стас несколько недоуменно посмотрел на журналиста.
– Ты хочешь с ними сотрудничать?
– Я хочу понять, почему мы здесь торчим, как два графа Монтекристо.
– Очень романтично, – буркнул Стас.
– Это профессиональное. Видишь ли какая штука вырисовывается, судя по всему им, ну не знаю, гэбистам, ментам, нужно от нас что-то, чего они сами еще не понимают. И это как-то связано со случившимся на кладбищах. У меня есть подозрение, что не только в Ярославле такая штука происходит, а значит, дело рассыпается. Ты-то сам что на этот счет думаешь?
Стас
– Да ничего. У меня до сих пор голова от вопросов гудит. Хорошо ли я знаю Адамидзе, имел ли контакты, когда, где, почему. Да, самое интересное, начали с того, почему это я поперся на кладбище работать.
– Да, в самом деле, почему?
Стас помялся немного, не зная даже, как лучше сказать. И что лучше сказать человеку, с которым он разговаривал второй раз в жизни. Вернее первый – вот так, по душам.
– Из-за девушки. Наверное, глупо звучит, но… она здесь. Ну, ты понимаешь, о чем я. Словом, я как узнал, что есть вакансия, сразу и подрядился. Кем, не имело значения.
Тихоновецкий разом оборвал себя и молча глядел в сторону железной двери с углублением глазка. В камере стояла тишина со двора, куда выходило окно, так же не доносилось ни звука. Город уже спал. И только они, превознемогая сон, еще беседовали друг с другом.
– Главное, быть поближе. Просто быть, ухаживать, подметать, смотреть, чтоб не забросили чего. Ну знаешь, как это часто бывает у дворников – на пустующую могилу непременно наваливается всякий мусор.
– Давно она? – спросил Тихоновецкий.
– Два года как.
– Мои соболезнования.
– Спасибо. Хотя… знаешь, я как-то привык к ней… такой. Не знаю, зачем я это все говорю. Если спросишь, как мне сейчас, скажу, что хорошо. Вот так вот. Наверное, это заболевание, Фрейд чего-нибудь по этому поводу наверняка написал.
– Не думаю. Да что говорить, все мы немного того… по Фрейду. Вот я, к примеру, не доверяю часам мобильного телефона, хотя они показывают абсолютно точное время, поэтому и ношу обычные. Наверное, потому и не доверяю, что кварцевые бегут вперед и их можно отвести назад, подставить.
Стас кивнул.
– Понимаю. А сколько сейчас?
– Без пяти два. Сутки на ногах, а спать почему-то не хочется. А ты как, может я надоел своей трепотней.
– Нет, напротив. Я тоже не хочу спать, – хотя он откровенно клевал носом, несмотря на дикую жару КПЗ. – Лучше поговорить.
– Да лучше. Особенно тут. О чем тебя еще гэбист спрашивал кроме кладбища? Старое вспоминал?
– Ты будто готовишь статью.
Тихоновецкий улыбнулся.
– Я же журналист. Привык уже. Прости, если задаю дурацкие вопросы.
– Да нет, нормально. Интересовался здоровьем даже. Они вообще поначалу очень приветливые, а потом, как начнут трясти – уже не остановишь никакими судьбами … – по телу пробежала предательская дрожь. Стас остановился, несколько раз глубоко вздохнул, успокаиваясь.
Теперь к старым кошмарам добавилось беспокойство за мать. Как там она сейчас? Ведь тоже не спит, звонит в милицию, в больницы, по знакомым. После того
– А когда прибыл сюда, хоть что-то спрашивали?
– Нет. В том-то и дело, что нет. Просто посадили в камеру, сержант, вообще как истукан. Вытряхнул все из карманов, довел, запер и все. Ах, да на прощание велел ждать. Можно подумать, что другое остается.
– Просто Кафка какой-то. Жаль, здесь лампочка не выключается.
Некоторое время они молчали. Было слышно, как на улице промчалась машина, и отъехав от отделения до самого конца улицы, неожиданно включила сирену. Оба непроизвольно вздрогнули.
– Меня вот так с помпой брали. Две машины в засаде ожидали, – вспомнил Стас, снова пытаясь унять дрожь.
– Меня проще. На митинге стукнули по голове дубинкой – пришел в себя в автозаке. Отказался подписать заявление, что мол претензий не имею, а морду разбили на улице – еще раз по голове. Очнулся в общей камере. Правда, всегда довольно быстро отпускали. Типа, разбирались, что пресса.
– Это помогает.
– Иногда напротив. Если всегда будешь разоблачать и изобличать – просто надоешь. Мне кажется, некоторые газеты только потому и держатся, что изобличают и разоблачают постоянно. Вот та же «Новая» – тираж у нее никакой, а злобы выше крыши. Кто ее читает, не знаю. Но не закрывают, думается, по одной простой причине – слишком уж наглая и… подлая, что ли. И заодно олицетворяет всю оставшуюся оппозицию. Честно, я беседовал с несколькими ребятами оттуда – вроде ничего, но почитаешь, что пишут… точно не в себе. Может, на индейском кладбище редакцию построили?
Стас улыбнулся против воли. Где-то невдалеке открылась дверь. Быстрые шаги по лестнице в их подвал, все ближе, ближе. Оба, не сговариваясь, стали медленно подниматься с места.
В замке повернулся ключ, дверь медленно отворилась. Некто безликий произнес из темноты коридора:
– Тихоновецкий – на выход.
Вздох облегчения; вздох разочарования.
– Держись, – произнес Валентин. – Я все помню.
Он похлопал себя по карману цветастой рубашки – там лежал листок с номером телефона матери Стаса.
– Давай, поторапливайся.
– Совсем на выход?
– Совсем, – хмуро ответил невидимый. Дверь бухнула, закрываясь. Снова повернулся ключ, отрезая Стаса. Его проблемы, его горести, его тревоги и надежды оставляя ему одному.
Тихоновецкого провели коридором к выходу. Разом повеяло прохладой, Валентин даже вздрогнул от ветерка, донесшегося из распахнутой двери и проникшего под рубашку, пропитавшуюся потом. Будто на улице не тридцать. Дежурный выдал ему телефон, память с видеосъемкой кладбища, была вытерта подчистую.