Осада
Шрифт:
– Что это, – пробормотал Михо, разглядывая подходивших к русским. – Это и есть партизаны?
Манану затрясло. Бахва потянулся и прижал сестру к себе. Смотреть на начавшуюся бойню она не могла более. Но чем сильнее прижималась к брату, тем больше ругала себя за эту естественную, в общем-то, слабость. Не только женщины, любого человека, оказавшегося на месте группы. Сколько бы войн он ни прошел, в скольких переделках не поучаствовал.
Манана была старше Бахвы на два года, она всегда считала себя старшей в семье, несмотря на то, что после смерти отца, главным в семье стал именно он. Несмотря на то, что и сейчас главный он. Для нее Бахва навсегда останется младшим братом, за которым в давно минувшем детстве был нужен глаз да глаз. Не потому ли она всегда ходила за ним? Будучи сильной, куда сильнее всех его
Они так и шли по жизни – Бахва ушел на войну, она пыталась догнать его, но тогда, несмотря на всю тяжесть боев и горечь потери части Большой Грузии, ее не взяли. Отказал военком, как выяснилось позже, втайне упросила мать. Тогда Бахва вернулся героем.
И наверстать упущенное старшая сестра смогла только сейчас. Вновь доказав и себе и всем остальным свое место – свое равное положение. Ах, до чего же не принятое в их обществе. Ее даже обвиняли в русизме, в том, что похожа на наглых русских женщин – настолько она показывала себя самостоятельной и равной среди мужчин. Она хотела другого – быть с братом. Где бы он ни был, быть с ним. Помогать ему. Заботиться о нем, пусть даже он против, пусть он возражает. Или, лучше, помогать ему так, чтобы он был если не благодарен ей, то просто не препятствовал – поскольку она выполняла свою работу.
Вот как теперь. В группе Бахвы, да его младшего брата, она выполняла самую важную работу. Ведь в ее обязанности входила, помимо истребления живой силы противника, и защита командира группы. Что может быть более удачной для старшей сестры?
– Тихо, – прошептал Бахва, обнимая ее голову. – Успокойся. Лучше не смотри. Скоро все кончится.
Он говорил, тихо шепча ей в ухо, а она, порывисто вздыхая, все еще вздрагивала при разрывах гранат и автоматных очередях. И лишь когда бой принял ожесточенный характер, когда взрывы и стрельба стала фоном – вот тогда подняла голову.
Теперь стрельба шла по всему фронту – и русские, не то, получив приказ, не то, поняв бессмысленность отступления, отстреливались трассирующими пулями, разрезавшими пространство длинными полосами. Они стреляли, не получая ни одного выстрела в ответ. Они отчаянно сражались с противником, который даже не думал обороняться. Который просто выдавливал их с занимаемых позиций. В темноте не разобрать было, каким образом, но солдаты старались держать дистанцию в десяток метров, обстреливая вышедшую из села колонну, оттеснившую части уже на сотню метров к кладбищу.
А на кладбище шел свой ожесточенный бой. С этой высоты его не было видно, но видимо, и там русских теснили, не применяя к ним ничего из известного оружия. Давили массой толпы, ее молчанием, ее упорством. Ее стремлением дойти до своих противников и… а вот, что будет дальше, можно было только догадываться. Давили уж тем, что толпа за эти растянувшиеся в бесконечность минуты автоматной и пулеметной стрельбы почти никак не уменьшалась. Черной массой продолжала медленно наступать на солдат, отгоняя их к кладбищу.
– Дайте уже свет! Свет! – донеслось с БТРа. Свет долго не давали, за это время стрельба немного поутихла, русские отступили еще на десяток-другой метров, а наступающие
Наконец, стал свет. Прожектор, спешно установленный на броне БТРа, впился ярким лучом в надвигавшуюся толпу. Бахва выдохнул, Манана вскрикнула. Важа даже не обернулся. Бросив бинокль в самом начале перестрелки, он лежал, закрыв лицо руками. Тело колотила дрожь, унять которую уже невозможно было. Первое время его пытался расшевелить Нодар, но поняв, что это бесполезно, отстал. А затем занялся своим автоматом. Только бы не смотреть самому.
Толпа состояла из самых разных лиц, в ней, словно при вавилонском столпотворении, все смешалось, в одном ряду брели местные жители, пленные русские, и чуть подотстав, но так же подставляя грудь под пули, сами партизаны. А пули не щадили никого из вышедших из окружения. Не щадили, но и не могли остановить. Толпа двигалась уверенно, и те, кто был в ней, переносили попадания свинца стойко, словно их обстреливали бумажными комочками. Вовсе не обращая внимания на поражения, нанесенные собственным телам. Так, будто тела эти принадлежали кому-то другому, а они, люди, оставались лишь ладно сделанными марионетками, безропотно подчинявшимися приказу некоей высшей силы.
Они должны были быть давно уже мертвы. Мертвы несколько раз каждый. Пули попадали в грудь, уродовали руки, отрывали пальцы, распарывали живот, впивались в шею, плечи, разрывая артерии, вены, мышцы и сухожилия. И ущерб, понесенный шедшими из села от трассирующих пуль русских был прекрасно виден – как замершим, словно закоченевшим, в мистическом трансе оккупантам, так и тем, кто смотрел на них с высоты. Но даже в таком состоянии, бесконечно далеком от жизни, люди в толпе находили силы – или что у них оставалось вместо сил? – двигаться дальше. Более того, они открывали рты, пытаясь произносить что-то. Но вместо этого из горла доносился лишь невнятный булькающий шип. Некоторые, у кого руки были не слишком разорваны пулями, протягивали их вперед, благо расстояние до русских сокращалось с каждым шагом этой безумной, но отчего-то бессмертной толпы.
И замершие русские не могли отвести взглядов от плетущихся на них многажды мертвых людей, от их булькающего шипа, и от протянутых к ним рук. Они застыли, подобно изваяниям, стоило только прожектору осветить толпу. Они поняли, что с этой толпой справиться будет не просто очень тяжело – практически невозможно. Есть способ – они видели, как разрываемые противопехотными минами, тела не поднимались более, ибо нечему было подниматься. Но в эти мгновения, растянувшиеся в долгую минуту, они, кажется, забыли о самых первых шагах толпы за околицу – и о самых первых жертвах среди вышедших из кольца осады.
Кто-то из русских отчаянно прокричав несколько почти бессвязных слов, стал стрелять по ногам – один из толпы, все же, упал. Вздох облегчения, сменившийся вздохом отчаяния – ибо упавший, приподнявшись на простреленных локтях, ломая себе кости, стал медленно ползти к русским. А толпа, осторожно обходя его, продолжила, движение. Не заметив потери одного из членов своих. Как до этого не замечала ничего другого – ни мин, ни шквальной стрельбы, ни предупреждающих криков.
Оставшиеся до бронетранспортера несколько метров она преодолела почти без сопротивления – русские спешно откатились назад. Последними с БТРа соскочили солдат и его командир, устанавливавшие прожектор. Они как раз стаскивали с собой с брони тяжелый осветитель и аккумуляторы к нему. И если нагруженный тяжелой ношей успел выпрыгнуть командир, то солдат, закопошился. Тем временем, вскарабкавшиеся на БТР с великим трудом люди из Мели схватили его, сбросили наземь. Жадно приникли к телу, точно надеясь выпить все соки, словно упыри, почуявшие жертву. Русские качнулись вперед, но солдат уже поднялся. Распихав внезапно расступившуюся толпу, он бросился к своим. Кровь текла по плечам и шее, по груди и спине – рубашку с него сорвали; но он не обращал внимания на укусы, что они ему были, когда он, наконец, свободен, наконец, снова среди своих, где ему почти нечего бояться. Почти, и даже, быть может, меньше, чем его друзьям – ведь он был помечен толпой – и помеченного, она отпустила его на все четыре стороны.