Осажденный Севастополь
Шрифт:
– Делайте, это хорошо.
В день неудачного евпаторийского дела Семякин с утра до трех часов был на открытом воздухе, а этот день был морозный, с метелью; старик сильно простудился и слегка занемог. Едва он успел оправиться, как Меншиков послал его осмотреть и расформировать прибывшую в Бахчисарай резервную бригаду. По дороге в Бахчисарай Семякин был поражен множеством всюду валявшихся трупов воловьих и лошадиных; брошенные повозки также валялись всюду. Это было ясным доказательством справедливости слухов, гласивших, что интенданты и "комиссариат" буквально губили злополучных
Провозившись два дня в Бахчисарае, Семякин поспешил в Севастополь, но, к немалому изумлению и огорчению своему, узнал, что светлейший болен и по совету врачей уехал в Симферополь. Это известие, как удар обуха до голове, ошеломило Семякина. Он более всего боялся, что не будет в состоянии справиться с делами. Он полетел к Остен-Сакену, которому Меншиков сдал начальство. Остен-Сакен сам ничего не знал и не ведал.
– Видели ли вы князя?
– спросил он Семякина.
– Нет? Ну так поезжайте, догоните, догоните его, он вас требует.
Не зная, что все это значит, Семякин поскакал к великим князьям и узнал, что Меншиков, по всей вероятности, будет сменен, так как государь им недоволен.
В два часа ночи Семякин поскакал на перекладной и днем догнал Меншикова в Бахчисарае, где князь остановился ночевать. Грязь была невылазная. Меншиков устал с дороги и был совершенно придавлен нравственным ударом, полученным им, когда он прочел рескрипт цесаревича... Этот рескрипт был равносилен повелению подать в отставку.
Меншиков принял Семякина радушно и даже задержал его на целый день. Ему хотелось перед кем-нибудь отвести душу. Он показывал Семякину некоторые письма государя, долго рассуждал с ним, наконец поздно вечером благословил его и сказал: "Продолжайте работать... Сакен об вас очень хорошего мнения, я поправлюсь, приеду".
Семякин поскакал обратно. На рассвете он, несмотря на глухоту, услыхал знакомые звуки севастопольской канонады, часа полтора поспал и поехал к Сакену. Дел было по горло. Надо было писать кучу писем, посылать в Петербург флигель-адъютанта, писать приказы. Семякин работал всю ночь. На следующий день работы опять было гибель. Вечером Семякин опять работал. Вдруг входит адъютант великих князей:
– Их высочества просят вас к себе, они через час едут в Петербург.
– Что такое?
– спросил Семякин, думая, что ослышался.
Адъютант как можно громче повторил те же слова.
– Боже мой! Что же это значит?
Семякин сел на коня и поскакал к великим князьям, жившим весьма в скромном помещении. Он застал обоих великих князей в глубоком огорчении. Николай Николаевич взволнованным голосом сказал:
– Дорогой Константин Романович, мы получили горестное известие. Мы должны спешить в Петербург. Не только государыня, но и государь болен, и трудно болен.
Михаил Николаевич также сказал несколько слов и, чуть не рыдая, обнял и поцеловал Семякина.
– Застанем ли мы его?
– спрашивал
Семякин был так поражен, что не знал, что ответить.
"Государь трудно болен... Его огорчила Алма, потом Инкерман и окончательно евпаторийское дело, само по себе неважное, но крайне обидное для русского чувства..." - так думал Семякин.
В десять часов вечера великие князья умчались в Петербург.
Дела в Севастополе шли недурно. Впереди Селенгинского редута возник еще один - Волынский и был заложен третий. Под Евпаторией наши уланы поколотили зазевавшийся турецкий отряд и татар. В газетах стали носиться слухи, что придут еще новые неприятели - сардинцы, но над этим новым врагом только смеялись. Разнесся слух об окончательном назначении Горчакова.
Слух этот был подтвержден запискою, полученною Семякиным из Симферополя. Меншиков писал: "Получил письмо наследника, уведомляющего меня, что я увольняюсь по болезни от звания главнокомандующего и что князь Михаил Дмитриевич Горчаков назначен на мое место".
Вскоре после этого на всех севастопольских бастионах появились полковые священники для отправления панихиды по императору Николаю Павловичу.
Слух о смерти государя разнесся еще за два дня до этого. Впервые он был сообщен неприятелем во время переговоров, но казался невероятным. Теперь, конечно, не оставалось более места для сомнений. Многие старые солдаты плакали. Молодежь понурила головы. Большинство не могло себе отдать полного отчета в состоянии собственных чувств.
III
Был май 1855 года.
Одинокая, истомленная нравственными муками и тяжелою беременностью, проводила Леля день за днем в своей конурке и, несмотря на чудную погоду, не выходила даже погулять, апатично выслушивая наставления и даже брань акушерки.
– Да послушайте, матушка, перестаньте вы ломаться и строить комедии! говорит ей Ирина Петровна.
– Пойдите гулять. Сюда бомбы теперь не залетают, бояться нечего, а убить могут и в подвале.
– Да мне все равно... хоть совсем не выходить.
– Вам все равно, а ребенку не все равно.
– Ах, Ирина Петровна, я теперь ничего не желаю, кроме смерти... И себе, и ему.
– И не грех вам говорить этакие вещи? Да вы что, христианка или язычница? В Бога не верите?
– Верю, Ирина Петровна, и каждый день молю Его послать мне скорее смерть... Смерть - избавление от всех мук. Нет, я не переживу этого.
– Стыдитесь! Посмотрели бы вы, как простые бабы рожают. Вот у них бы поучились терпеть. А вы только и знаете, что хныкать.
– Я сознаю, что я очень дурная женщина, Ирина Петровна, и я буду очень дурной матерью. Я возненавижу своего ребенка, я не могу мысли перенести, что у меня будет ребенок.
– Э, да с вами после этого не стоит и говорить. Сидите себе и хныкайте, - решила Ирина Петровна и погрузилась в свою работу: она шила чепчик для будущего малютки.
– Ирина Петровна, вы знаете, что отец прислал мне денег? Я не хотела брать, а потом раздумала и взяла. Это все же лучше, чем брать у старушки няни... Ах как я себя ненавижу и презираю! Дойти до того, чтобы жить на средства бедной старушки и вдобавок объедать вас.