Осажденный Севастополь

Филиппов Михаил

Граф сел, схватился за ногу и спокойно сказал:

–  Нога капут!

Рана была серьезная. Подбежавший офицер разрезал графу сапог: обе кости выше щиколотки были раздроблены. Графа уже собирались нести на перевязочный пункт, как вдруг на площадке бастиона в сопровождении одного из офицеров появилась, ко всеобщему удивлению, хорошо одетая дама. Собственно, появление женщины не удивило бы никого: в течение дня приходило немало матросских жен и в самый разгар канонады явился неизменный продавец булок, мужик в кучерском армяке, всегда полупьяный и всегда водивший с собою на бастионы десятилетнюю девочку, свою дочку, которая сначала плакала от страха,

а потом привыкла.

Но явившаяся теперь дама была не матроска, и появление ее возбудило общее любопытство

–  Ради Бога, скажите же, где граф, не мучьте меня!
– говорила она сопровождавшему ее офицеру.

Это была княгиня Бетси. Долго она прислушивалась к грозным звукам канонады, и на нее напал страх: ей почему-то показалось, что графа непременно убьют. Промучившись весь день, она наконец не выдержала и поехала, а потом, сойдя с лошади, побежала на четвертый бастион. Местность она несколько знала, так как давно еще, воспользовавшись временным затишьем, упросила графа показать ей этот знаменитый бастион, а у нее была хорошая память на места. Тем не менее она легко могла бы заблудиться, если бы не встретила офицера, который, получив легкую рану, был на перевязке и теперь опять возвращался на бастион.

Увидя графа раненым, Бетси истерически расхохоталась и стала говорить совсем несообразные вещи, так что ее можно было принять за сумасшедшую. Гром орудий еще раньше довел ее нервы до крайнего напряжения.

–  Ах как у вас тут хорошо, на бастионе, - говорила она.
– Ха! Ха! Ха! Только зачем вы положили моего мужа так неловко на такие гадкие носилки? Ведь вы знаете, это мой муж! У меня его никто не отымет! Ха! Ха! Ха! Ты ранен, мой милый? Бедный, бедный! Ха! Ха! Ха! Ха! Не думайте, что я боюсь... Ничего страшного нет, ничего, ничего, ничего... Меня никто не смеет выслать в Петербург. Я останусь с ним... Отдайте мне его!

Капитан Реймерс поручил одному из молодых мичманов проводить княгиню, которая ухватилась за носилки; ее с трудом могли уговорить, и она наконец позволила нести носилки, а сама, не обращая внимания на падавшие близ нее снаряды, шла за ними, опираясь на руку мичмана и продолжая смеяться и говорить бессвязные фразы.

Княгиня опомнилась только, когда носилки прибыли на главный перевязочный пункт, снова переведенный в Благородное собрание. В первой огромной комнате висели койки и стояли кровати, из которых лишь одна была пуста, и на нее положили графа. Поминутно слышались крики: "На стол!", "На койку!", "В дом Гущина!". Дверь налево в ампутационный зал была открыта настежь. Оттуда слышались стоны и крутая солдатская брань: ругались солдаты, усыпленные хлороформом. Некоторые раненые были положены прямо на пол.

В то самое время, когда внесли графа, в ампутационный зал вошел старик в солдатской шинели нараспашку, из-под которой выглядывала длинная красная фуфайка, какие носят скорее бабы, чем мужчины. На голове у старика был картуз, из-под которого выбивались клочки седых волос, спускаясь на висках. Старик отправился к зеленому столику, стоявшему в углу комнаты, и сел у столика, молчаливый, задумчивый и, казалось, безучастный ко всему окружающему. Это был Пирогов.

Вокруг маленького операционного столика толпилось несколько медиков, сверкали ножи и пилы, текла ручьями кровь, и жирный, опьяняющий запах ее пополам с запахом хлороформа бил в нос всякому, приходившему сюда со свежего воздуха.

Минуту погодя к Пирогову подошел один из докторов и спросил его о чем-то.

Пирогов встал, и сосредоточенное выражение его лица стало еще более серьезным, но приняло оттенок особой уверенности. Он подошел к столу, взглянул на лежавшего пациента и, взяв нож, сделал несколько взмахов.

–  Гениально! Гениально!
– шептались между собою доктора, изумленные новым, небывало смелым приемом, который был придуман Пироговым тут же с экспромта.

Но носилки следовали за носилками, операция за операцией, и никакая гениальность не могла бороться с такою массою работы. Серьезное выражение лица Пирогова сменилось озабоченным; засучив рукава с окровавленными руками, он сновал взад и вперед по палате, как будто отыскивая кого.

Вошел офицер, назначенный дежурным, никогда еще не видевший Пирогова.

–  Что мне здесь делать, доктор?
– спросил он, не догадываясь, что имеет дело с знаменитостью.

–  Делайте что хотите! Тут некогда разговаривать с вами: видите, какая каша. А вот, подержите-ка мне этого молодца!

В углу стоял солдатик с простреленным пулею большим пальцем. Пирогов сделал знак фельдшеру.

–  Этого без хлороформа, нет времени!
– сказал он и при содействии офицера и фельдшера принялся за вылущивание пальца. Солдат стал кричать и барахтаться.

–  Молчи, не то всю руку отрежу!
– прикрикнул Пирогов.

Солдат перестал барахтаться, но отрывисто вопил:

–  Ваше благородие! Явите божескую милость! Заставьте Бога молить!

Но операция была уже кончена, и фельдшер начал перевязывать.

–  Это что за чудак-оператор?
– спросил офицер.

–  Как! Вы Николая Ивановича не знаете?
– спросил фельдшер, с некоторым сожалением взглянув на офицера.

"Дай Бог и не знать!" - мелькнуло в уме у дежурного офицера, но из любопытства он стал искать знаменитого оператора, чтобы еще раз взглянуть на него. Пирогов уже ушел в другую комнату, где кипели самовары и сновали сестры милосердия в белых капюшонах, а также солдаты, фельдшера. Здесь же была княгиня, умолявшая одну из сестер дать графу Татищеву поскорее хоть стакан чаю, так как раненого мучила жажда.

Дежурный офицер наткнулся на носилки, в которых несли неопределенную массу, издававшую едва внятный, изнемогающий стон. Заглянув поближе, он увидел окровавленные кишки вперемешку с кусками одежды пластуна и еще какую-то кровавую массу вместо головы.

–  Этого в Гущин дом!
– решил, махнув рукою, попавшийся тут же дежурный врач.
– Нечего было и носить сюда!

Офицер знал, что в дом Гущина несут лишь безнадежных. Только что пронесли эти носилки, как внесли другие и, сняв с них раненого, положили его на кровать подле той, где лежал граф Татищев.

Княгиня добыла наконец стакан чаю и принесла графу. Он с благодарностью посмотрел ей в глаза.

–  Кажется, мне лучше, Лиза, - сказал он слабым голосом.
– Думаю, что обойдется без ампутации.

–  Я уже хлопотала о тебе, - сказала княгиня.
– Тут ничего не добьешься. Едва могла найти Пирогова. Тебя перенесут в другую палату, там будет спокойнее... Здесь такой шум, такие ужасы...

Татищев пристально вглядывался в только что принесенного раненого... "Неужели это он?" Граф вздрогнул. Да, действительно он. От волнения графу сделалось хуже, его стал мучить озноб. В раненом граф узнал отца Лели капитана Спицына. Графа так потрясла эта неожиданная встреча, что он вскоре стал бредить и впал в забытье. Княгиня не спала всю ночь, ухаживая за ним.