Осажденный Севастополь

Филиппов Михаил

Утром графа перенесли в другую палату, так как нашли, что дело обойдется без ампутации. Как нарочно, в эту же палату перенесли и капитана.

Капитан Спицын был ранен осколком бомбы, влетевшей в трубу его дома и разнесшей в прах все убранство его "каюты". Очнувшись, капитан сказал только:

–  А ведь про трубу я и забыл! Ну что стоило засыпать ее землею!

Осколком бомбы его ранило в живот, и доктора сомневались в выздоровлении, так как помощь была подана слишком поздно: много времени прошло, пока Иван успел найти носильщиков, и капитан велел во что бы то ни стало нести к знакомому

флотскому доктору, служившему теперь на главном перевязочном пункте.

Утром у капитана живот потемнел, и доктора обнаружили признаки начавшейся гангрены. Знакомый доктор со слезами на глазах сказал об этом капитану.

–  Ну, что же, умирать когда-нибудь надо, - сказал спокойно капитан. Доктор, у меня есть к вам просьба. Исполните?

–  Как вы можете спрашивать!

–  Видите эту даму, сидящую у изголовья молодого артиллерийского офицера. Попросите ее подойти сюда, мне надо сказать ей несколько слов.

Доктор исполнил поручение.

Граф спал, и княгиня, ничего не зная о капитане, не нашла возможным отказать раненому. Она подошла к нему.

–  Скажите, сударыня, обманывают ли меня глаза или нет, ведь это граф Татищев лежит там?

–  А вы знаете графа?
– с живостью спросила княгиня.

–  Знал, знал немного... Простите за вопрос: мне уже не долго жить и мне простительно любопытство... Вы его супруга, родственница или просто знакомая?

–  Знакомая, хорошая, старинная" знакомая, - слегка покраснев, сказала княгиня.

–  Больше ничего, сударыня. Благодарю вас, не отказали ответить старику. Еще одна просьба: позовите сюда сестру, которая утром давала мне лекарство, ее фамилия, кажется, Лоде.

Княгиня исполнила и эту просьбу и поспешила опять к изголовью графа.

Капитан попросил сестру милосердия достать ему клочок бумаги и карандаш и, несмотря на нестерпимую боль, мучившую его, кое-как нацарапал записку, умоляя сестру Лоде доставить ее каким бы то ни было образом по принадлежности. Записка была адресована на имя дочери.

"Боже мой! А ведь, говорят, Корабельная вчера страшно пострадала!" мелькнуло в уме капитана.

–  Ради Бога, скорее, скорее пошлите записку!
– умолял он сестру милосердия, которой удалось отыскать казака, взявшегося мигом исполнить поручение.

Часа через два в палату вошла бледная, с исхудалым лицом, но слишком полной талией молодая женщина, в которой нелегко было сразу узнать прежнюю Лелю. Она шла довольно быстро, но все же, проходя мимо кровати графа Татищева, не могла не заметить его, так как граф уже проснулся и, сидя в постели, смотрел на входную дверь. Глаза их встретились, и Леля, вскрикнув, упала без чувств на пол. Княгиня видела это, заметила смущенный взгляд графа, дрожащего как в лихорадке, вспомнила историю с письмом и чутьем, свойственным ревнивым женщинам, мгновенно поняла все. Она бросила на графа гневный, уничтожающий взгляд и, овладев собою, первая подбежала к Леле, чтобы подать ей помощь.

Старик капитан отвернулся и потихоньку плакал.

"Как она любит этого негодяя!
– думал он.
– Бедняжечка! А я чуть-чуть было не проклял ее из-за этого мерзавца! Бедная, бедная моя девчурочка!"

Уведя очнувшуюся Лелю в другую комнату и попросив одну из сестер милосердия позаботиться о ней, княгиня

возвратилась к графу.

–  Вам теперь легче, - сказала она.
– В этой палате лежат лишь труднобольные, и стоны их будут беспокоить вас. Я попрошу, чтобы вас перенесли в другую палату. Доктор обещал устроить вас как можно удобнее.

Граф не возражал. Он был слишком слаб и слишком угнетен нравственно, чтобы противиться этой энергичной женщине.

Когда Леля спустя полчаса, собравшись с духом, опять шла в палату, графа уже там не было, и по указанию сестры милосердия она подошла к отцу и стала на колени у его кровати.

Старик хотел наклониться, чтобы поцеловать ее в голову, но не мог, и от усилия его схватили такие боли, что он вскрикнул. Леля должна была встать и наклониться над ним. Она целовала его руки, и капитан почувствовал, что на них капнула не одна слеза.

–  Папочка, дорогой, ты простил меня?
– шептала Леля.

–  Простил, моя дорогая Лелечка, дочечка моя... Умру я, Лелечка, чувствую, что умру. Благословляю тебя...
– Капитан остановился, но потом продолжал спокойно: - И моего внука или внучку, кого Бог пошлет. Не тужи, Лелечка, бедный твой крошка ни в чем не виноват, люби его, забудь только этого... негодяя, погубившего тебя... Ты была молода и неопытна... Да и я сам, старый дурак, во многом виноват! Разве я тебя воспитывал?! Разве может старый хрыч воспитывать девушку?! Ах, будь жива твоя мать! Все было бы иначе!

–  Папочка, дорогой! Ты выздоровеешь, будем опять жить вместе.

–  Думай теперь о себе и твоем малютке, а мне и без того давно в гроб пора! Куда я гожусь? Другие за отечество умирали, а я того не сумел. Сиднем сидел, на печи лежал и ждал у моря погоды! Назначения ждал! Другие и без назначения шли! Вот намедни один такой же отставной, как я, сам пошел на бастион и без спросу давай наводить пушки и командовать матросами! И что же, говорят, две пушки у англичан подбил!

Капитан утомился от разговора и совсем ослабел. Подошел доктор и запретил ему говорить. Леля сидела подле отца до поздней ночи. Ничто окружающее, кроме этого больного, не интересовало ее. Она сначала не обратила внимания даже на чувствуемые ею боли - последствие неловкого падения, когда с нею был обморок. Она не заметила, как в четыре часа пополудни опять усилился рев орудий вследствие возобновившейся бомбардировки.

Дни и ночи сидела она у изголовья отца, равнодушно слушая разговоры фельдшеров и сестер милосердия, рассказы о том, что французы овладели всеми тремя нашими передовыми редутами, и рассуждения о последствиях этой нашей неудачи. Капитан встрепенулся, услыша это известие, и слабым голосом проговорил:

–  Ну, теперь нашему флоту придется удалиться от верховья бухты, иначе их совсем забросают бомба- ч ми.

А лежавший тут же офицер Волынского полка с досады даже заплакал, как ребенок. Для Лели все это казалось чем-то отдаленным, не касающимся ее, и она осталась бы безучастною, даже если бы ей сказали, что неприятель взял самый Севастополь. Что ей было до Севастополя, когда здесь, в этом госпитале, сосредоточились все ее прошлое, настоящее и будущее: погибшая любовь, умирающий отец и внутри ее самой биение новой, таинственной жизни, слитой в одно нераздельное целое с ее собственным существованием.