Осажденный Севастополь
Шрифт:
У солдат дело идет проще. Они сначала оглядывают друг друга со всех сторон, потом начинают расспросы, каждый на своем языке, делая выразительные жесты.
– Да ты скажи, мусью, что это вы все зовете Алену? Какая там у вас Алена? Святая, что ли, или так просто?
– допытывается солдат, слышавший, как французы, штурмуя наши редуты, кричали друг другу: "АПопз поиз (вперед)!"
Другой солдат показывает французу на свою манерку. Не понять этого жеста нельзя, француз кивает головою. Солдат наполняет крышку манерки водкою и, предварительно отпив глоток подает со словами:
– Ну-ка,
Французы смеются.
– Да пей же до дна, мусью! Водка бун! Уважь, любезный.
Слыша слово "уважь", французы переделывают "уаспе" (корова) и, думая, что этот эпитет относится к их товарищу, громко хохочут.
Француз разом опоражнивает крышку, вытаращив глаза, высовывает кончик языка, запускает руки в глубокий карман и, закусывая галетою, трясет головою.
– Вггт! Засггге пот! Те1 Гог1! В1аЫе (брр! Черт побери! Такая крепкий)!
– говорит он и в свою очередь достает миниатюрную фляжку с ромом, которую подает русскому солдату.
– Это мы могим!
– говорит солдат, утерев губы рукавом, прикладывается к мизерной, красиво оплетенной фляжке, сосет до половины, сплевывает в сторону и говорит своим: - Ничего, братцы, и у них эта статья, выходит, важная, только наша будет позабористее.
А вот в другом месте, против третьего бастиона, лежат трупы англичан в красных мундирах. Англичане сторонятся от наших и держат себя серьезно. Только некоторые офицеры говорят с нашими флотскими офицерами, единственными, знающими по-английски, да кое-где солдаты молча вглядываются друг в друга и в редких случаях обмениваются угощениями.
Между нашими офицерами идет спор: одни хвалят французов, другие англичан.
– Да вот посмотрите на ваших англичан, - говорит один из спорящих. Вот, полюбуйтесь!
В отдалении была видна следующая сцена: какой-то английский генерал, перейдя нейтральную черту, навел на наши верки большой бинокль и внимательно их рассматривал.
Заметя это, французский генерал (это был Боске) поспешно подошел к нему, с жаром что-то доказывая. Казалось по движению его руки, что он готов вырвать у англичанина бинокль. Выражение лица французского генерала выказывало крайнее негодование. Наконец англичанин уступил, проворчал что-то и сердито удалился за нейтральную линию.
Французские офицеры, стоявшие подле наших и видевшие эту сцену, сказали, что, по их мнению, поступок английского генерала составляет возмутительное отступление от правил войны, и добавили, что, наверное, француз, сделавший что-либо подобное, был бы предметом всеобщего презрения.
– Ну что?
– торжествующим тоном сказал офицер, хваливший французов. Видите, насколько воинская честь более развита у французов, чем у англичан.
Его противник был сильно сконфужен.
Да я вам лучше скажу продолжал неугомонный офицер.
– Верите ли, я сам видел во время бомбардировки, бывшей после Пасхи, что англичане стреляли по нашим солдатам, подбиравшим их же раненых соотечественников. Ну, не подлецы ли!
– Ну, этого мы не видали!
– вмешался подошедший флотский.
– Я заступлюсь за англичан. Ваши французы, может быть, и рыцари, но уж зато и хвастунишки. Наслушался я сегодня их хвастовства! Передают слова своего Пелисье: "Севастополь непобедим -
– Что хвастуны, это правда!
– сказал другой.
– Да и любезности у них какие-то приторные, просто тошно становится! Слава те Господи! Белый флаг на Камчатке опускается, значит, опять война!
Еще не вся брянская цепь успела сняться и возвратиться к своим ружьям, как последовал первый выстрел с французской батареи. Наши зазевавшиеся солдаты пустились врассыпную. Вскоре с Малахова послышался первый ответный выстрел, и опять с обеих сторон загремела сильная канонада.
Николай Глебов давно уже оправился от полученных им штыковых ран. Сестра неотлучно ухаживала за ним, пока не слегла от тифа; ее увезли в Николаев, еще не оправившуюся от болезни. Глебов пролежал в госпитале не более месяца, но, чувствуя себя очень слабым, отпросился в отпуск и на время оставил Севастополь. Ко времени майской бомбардировки он был уже снова в городе и вторично был ранен - на этот раз осколком гранаты. Рана оказалась довольно серьезная, хотя и не потребовала операции. Теперь за Глебовым ухаживала молодая хорошенькая сестра милосердия; ему было так приятно, когда она подходила к нему и касалась его своими нежными пальчиками. Этот юноша, прожигавший жизнь в петербургских ресторанах, значительно преобразился, с тех пор как впервые приехал в Севастополь. Масса новых ощущений, постоянная близость смерти, вид сотен умирающих - все способствовало серьезному нравственному перевороту, начавшемуся с тех пор, когда он вообразил себя влюбленным в Лелю.
Теперь эта любовь казалась ему каким-то смутным прошлым. Подле него было другое, не менее прелестное, не менее чистое существо - эта хорошенькая блондинка в белом капюшоне, так ласково, так по-женски ловко и нежно исполнявшая все прихоти и капризы раненого, подававшая ему чай, вино, перевязывавшая его больную ногу, как не сумел бы перевязать сам знаменитый Пирогов. Иногда Глебов начнет нарочно нервничать и капризничать.
– Надежда Ивановна, у меня сегодня, кажется, сильный жар... Потрогайте мою голову.
Надежда Ивановна коснется нежной ручкой его лба и скажет:
– Нет, кажется, ничего, а впрочем, дайте пульс.
Она с важным видом потрогает его пульс и посмотрит на свои маленькие золотые часики. Ей жаль этого молоденького офицерика, он кажется ей почти ребенком, он такой хороший, так много говорит о своей сестре. "Хотела бы я знать, какая это Глебова?" Надежда Ивановна приехала гораздо позднее Глебовой: она была 5-го отделения, которое прибыло в конце марта, а в это время больную Глебову уже увезли из Севастополя.
– Надежда Ивановна, попросите для меня сахару, мой весь вышел.
Надежда Ивановна спешит к сестре, заведующей хозяйством, да кстати заходит к сестре-аптекарше взять для Глебова хинных порошков.
Старший брат Глебова Алексей, хотя редко, все же навещал младшего и рассказывал ему подробности военных действий. Другие раненые, если им не слишком плохо, жадно прислушивались. Особенная радость была в госпитале, когда Глебов, придя 6 июня часа в три пополудни, рассказывал о славном отбитии неприятельского штурма. Многие солдаты и офицеры, слушая рассказ, набожно крестились; другие говорили: молодец Хрулев!