Осажденный Севастополь
Шрифт:
По-прежнему все молчали. Корнилов обвел глазами всех присутствовавших.
– Вы согласны с моим мнением, Павел Степанович?
– спросил Корнилов упавшим голосом. Нахимов поднялся с места.
– В рейд мы их не пустим-с, - сказал он, - а придут ли они к нам на Северную, этого мы еще не знаем-с... Действий на суше я, признаться, не понимаю и не могу судить-с. Выйти же в море с парусным флотом против этих проклятых "самоваров" не всегда удобно-с.
– Значит, вы не согласны?
– резко спросил Корнилов.
– Не я, Владимир Алексеевич, а наш
Нахимов снова сел на хсвое место. Встал капитан 1 ранга Зорин{77}.
– Владимир Алексеевич предлагает меру, весьма льстящую нашему самолюбию, - сказал он.
– Я предложу меру, которую многие из вас сочтут жестокою и даже постыдною.
– Помолчав с минуту, он продолжал: - Флот наш, очевидно, не может бороться с неприятельским; пускай же он сослужит последнюю службу. Вопрос теперь не о флоте, а о спасении Севастополя. Вы должны сделать для неприятельского флота вступление в рейд невозможным. Для этого единственное средство: затопить фарватер.
– Я знаю, что вы скажете, капитан, - запальчиво перебил Корнилов.
– Эту самую меру мне уже приказал привести в исполнение князь Меншиков, вы ему давно советовали поступить так, но я этого не допущу!
– Постойте, постойте, Владимир Алексеевич, позвольте договорить до конца, - раздались голоса.
– Не знаю, что приказал светлейший, - продолжал Зорин, - и, клянусь честью моряка, я с ним никогда не говорил об этом. Это мое личное мнение. Дело идет теперь не только о том, чтобы принести на алтарь отечества нашу жизнь. Нет, жертва должна быть выше. Надлежит поступиться нашим самолюбием, смять все, к чему стремились наши нравственные силы... Надо, господа, пожертвовать не собою, а нашим славным флотом...
Голос Зорина оборвался, и он с трудом выговорил:
– Надо затопить... не все, а старейшие по службе корабли... Затопить на фарватере... Людей с них и с других кораблей обратить на подкрепление гарнизону... Грудью нашей защитим родной город!..
Моряки еще ниже опустили головы. У многих навернулись слезы. Вдруг громкий говор сменил безмолвие...
"Невозможно"... "Придется затопить"... "Вы отрекаетесь от звания моряка"... Несколько минут нельзя было ничего разобрать в хаосе звуков. Наконец Корнилов напряг силы и перекричал всех:
– Вижу, что большинство против меня! Но я не допущу этого! Готовьтесь все к выходу в море; будет дан сигнал, что кому делать!
С этими словами он распустил совет.
XXXI
Когда Корнилов остался один в своем кабинете, выражение решимости и энергии быстро сменилось на его лице выражением болезненной усталости. В изнеможении он бросился на диван и прилег на вышитую подушку, когда-то подаренную ему женой. С этой подушкой он не расставался и на корабле.
"Боже, как я рад, что вовремя отправил всех, дорогих моему сердцу, в Николаев!
– подумал Корнилов, взглянув на висевшие на стене портреты жены и детей.
– Сколько теперь семейств желали
Но вскоре эти мысли сменились другими, более мрачными.
"Ужасное дело война, - размышлял он, вспоминая сцены, которые видел близ Алмы.
– Но будет еще хуже, если Меншиков заупрямится... Тогда я не ручаюсь за участь Севастополя. Наше дело - гибнуть, мы на то и воины. Но чем виноваты несчастные мирные жители, все эти женщины, дети?! Нет, пусть все будут против меня, а я выйду с флотом на врага; это единственное средство предупредить осаду города... Может быть, с стратегической точки зрения тут и есть промах, но так честнее".
Ему живо представилось, что было бы. если бы здесь оставалась его собственная семья, как дрожал бы он при мысли, что грозный неприятель начнет бросать снаряды в то мирное жилище, где могла бы быть колыбелька его новорожденной дочери.
"А ведь много есть семейств, у которых здесь такие же малютки! Хорошо, если успеют выбраться вовремя. Неужели же мы, моряки, затопим наши корабли и запремся в городе, вместо того чтобы идти навстречу врагу, хотя бы в полной уверенности, что погибнем?"
Глаза Корнилова заблистали, он вскочил и позвал денщика.
– Сейчас же отправить эти письма, - сказал он, указывая на груду писем на столе.
– Вот это письмо отправь отдельно, это барыне, в Николаев. Я сейчас еду на корабль.
– Обедать прикажете дома, Владимир Алексеевич? Корнилов не любил, когда его называли превосходительством.
– Нет, на корабле. Скорее давай одеваться. Ты же сам отправишься сейчас же на Куликово поле{78}. Там отыщи на бивуаках офицеров Владимирского полка. Спросишь там полкового адъютанта Горбунова, ты не забудешь фамилию?
– Никак нет, не забуду, адъютанта Горбунова, Владимирского полка.
– Так вот, ему передай это письмо.
В письме своем Корнилов официально приглашал всех уцелевших офицеров и нижних чинов Владимирского полка отобедать на корабле "Великий князь Константин". Из беглых расспросов и из рассказов офицеров, участвовавших в бою морских батальонов, Корнилов уже успел составить себе понятие о действиях различных полков, несмотря на то что в Севастополе носились на этот счет самые противоречивые слухи.
Часа два спустя два офицера Владимирского полка, адъютант Горбунов и Розин, шли по направлению к Екатерининской пристани. Горбунов был с непокрытой головой, Розин - в каске.
– Однако, брат Наум Александрович, эдак у тебя сделается солнечный удар. Зайди, купи каску... Впрочем, сказать правду, и в каске не лучше. Дьявольская жара! Но все же купи.
– Поверишь, во всем Севастополе нет. Не понимаю, почему нашему полку не разрешены до сих пор фуражки. Черт знает что такое!
– Эти каски и в бою нам не много помогли: штуцерные пули отлично их пробивают, а между тем с этакой тяжестью на голове и подумать ни о чем не захочется.