Осажденный Севастополь
Шрифт:
– Виноват, полковник, - сказал Горбунов, покраснев до корней волос, английских пушек там не было, это были наши собственные пушки.
– Прошу не возражать, - строго сказал Мелентьев, - вы не могли этого знать, так как были с другой стороны эполемента и, стало быть, ничего не видели.
– Я был подле вас, полковник, - сказал другой офицер, - и также никаких английских пушек не видел.
– Стало быть, вы не умеете отличать английских орудий от русских, сказал Мелентьев.
– Да что с вами спорить! Вы мальчик, а я, слава Богу, не первый год служу.
Капитан корабля,
В то же время матросы угощали солдат.
– Ты, братик, ешь, чего ворон считаешь, - говорил старый матрос солдату, который загляделся на незнакомую ему обстановку.
– Каша, брат, скусная, по-скусней будет вашей армейской. У вас, окромя дубовой каши{79}, ничего, поди, не дают?
– И того, братик, не бывает... Одни как есть сухари, - сказал солдат. Перед сражением я и водки не пил. А вот московцы, братик ты мой, так не емши цельный день были. Беда!
– А што, небось англичанин вам ребра пощупал!
– Какое!
– сказал солдат, махнув рукой.
– Ён все больше из штуцеров да с бонбов. Никакой возможности нет подступиться. Ты на него идешь, а он тебя как вдарит бонбой, тут, брат, хошь не хошь пойдешь назад.
– То-то, брат! Англичанин и на море матрос - первый сорт! Не хуже нашего брата будет, - прибавил матрос с самодовольством.
– А што, дяденька, вы пойдете бить англичанина?
– спросил солдат.
– Чаво не идти. Прикажут - пойдем. Дадут, значит, сигнал: кораблям идти на неприятеля! Куда велят, хошь на Лондын пойдем. Нам, брат, эти дела известны.
– А он вас, дяденька, начнет жарить с бонбов. У него, поди, и в Лондыне есть солдаты.
– А мы его. У нас, ты думаешь, маркелы{80} хуже аглицких? Велят идти пойдем. Мы, брат, тоже присягали.
Солдаты с видимым уважением посматривали на матросов, видя в них полную решимость идти на неприятеля.
– Матроса, брат, пушкой не испугаешь, - решил один из солдат.
– Они до этих дел привычны, у них кажинный день из пушек учение идет. Они, поди, и спят на пушках.
XXXII
Князь Меншиков в тот день осматривал местность, задумывая оставить Севастополь и отступить к Бахчисараю.
Еще до рассвета Меншиков, сделав карандашные отметки на карте, которую он долго и внимательно рассматривал, позвал к себе дремавшего близ его палатки Панаева.
– Аркадий Александрович!
– Я, ваша светлость!
– Знаешь ли ты дорогу, которая идет от Севастополя мимо Кадыкиоя на Мекензиев хутор и в Бахчисарай?
– Нет, ваша светлость, я знаю только малую ее часть, но могу представить вам сведущего человека.
Панаев привел из своей команды унтер-офицера Балаклавского греческого батальона Георгия Панаги.
Панаги долго объяснял князю. Меншиков чертил карандашом, делал заметки. Он решал свое знаменитое фланговое движение. Панаев дремал, растянувшись на мешках, выгруженных из подвод.
Едва рассвело, князь спросил лошадь, велел Панаеву привести в порядок
– Наши экипажи сейчас будут здесь, - сказал Панаев.
– Надо побриться и переодеться, - сказал князь.
– Поговорю также с Тотлебеном. Артиллерию пусть ставит на пароходы, надо все переправить на ту сторону. Для меня - катер.
– Обоз я отправил, ваша светлость, кругом, на Инкерманский мост по Саперной дороге. Тотлебен уже здесь.
– Хорошо. Следи, братец, сам за установкой орудий на пароходы. Не знаю, исполнил ли Корнилов мои приказания. Я отправил к нему Стеценко с приказанием обратить все средства флота и порта на перевозку войск с Северной стороны на Южную, но Корнилов упрям. Он уверяет, что неприятель непременно атакует Северную сторону и что здесь надо сосредоточить главные силы. Боюсь, что он намеренно перепутал все мои приказания.
Князь вошел в дом, где давно уже ждал его Тотлебен.
Панаев поехал смотреть на установку орудий. Несмотря на свое желание вмешиваться во все и говорить начальническим тоном, теперь он должен был сдерживаться, так как артиллеристы и моряки не любили, чтобы в их дела вмешивались. Получив два-три резких ответа, Панаев удовольствовался скромной ролью зрителя.
Подойдя к группе артиллерийских офицеров, в которой был и граф Татищев, Панаев услышал заинтересовавший его разговор.
– Скажите, граф, ведь это была мадам Хлапонина?
– спрашивал Татищева другой артиллерийский офицер.
– Разумеется, она. Единственная из севастопольских дам, которая вместо проливания слез и угощения завтраками действовала на поле битвы как истинная христианка.
– Да, Хлапонина молодец бабенка, - сказал один старый артиллерист.
– Да и муж ее достоин такой жены. Ведь вы знаете, господа, какую штуку ему удружили гусары?
– Что такое? Расскажите, капитан, мы не знаем!
– Ведь пятая легкая батарея, которою он командует, осталась после отступления левого фланга без всякого прикрытия, но палила до последнего снаряда. Сняться с места было трудно. Можете себе представить, для семи орудий - по две лошади, для ящиков - по одной, а два орудия совсем без лошадей. Что тут делать? Хлапонин отправил батарею, сам с тремя людьми остался при двух орудиях; пробовали вчетвером тащить - невозможно. Вдруг видит Хлапонин веймарских гусар. Он, натурально, просит лошадей или прикрытия - не дают, а гусарский офицер еще ругается, помилуйте, говорит, верховых лошадей я позволю в орудия запрягать. Делать нечего. Хлапонин говорит канониру Егорову: "Будем тащить, брат!" Егоров от себя другим говорит: умрем, братцы, а орудия не отдадим. Тащут, ну, натурально, ни с места. По счастью, прибыл фельдфебель, не знаю какого полка, с тремя лошадьми - орудия спасли. Егорову дадут Георгия.