Осажденный Севастополь
Шрифт:
Офицеры корабля, не зная ничего о новом решении Корнилова, готовились к сражению с громадным неприятельским флотом и писали письма на имя государя, прося его в случае гибели исполнить их последние желания.
Писали также к родным и близким, прощаясь с ними.
К четырем часам рейд представлял необыкновенно оживленную картину. Шесть больших пароходов бороздили его, перевозя на буксирах корабли и фрегаты, которые становились на вновь назначенные места; малые пароходы и гребные суда, начиная от катеров и кончая маленькими двойками и тузами с двумя и одним гребцом, шныряли взад и вперед. Весь день перевозили с Северной стороны на Южную артиллерию, зарядные ящики и другие тяжести. К вечеру все корабли и фрегаты заняли
XXXIV
В пять часов утра мичман Лихачев был, по обыкновению, уже в кают-компании, то есть большой комнате корабля "Три святителя", куда он прошел из своей офицерской каюты. Потом он заглянул и на кухню и спросил кипятку для чая. У матросов, возившихся на кухне, были хмурые, сердитые лица, а старый Прокофьич глядел даже настоящим зверем. Корабль "Три святителя" был один из обреченных на гибель, и матросы чувствовали то же, что чувствует человек, которого с семьею выгоняют из дому с целью разорить дотла его родное гнездо. Лихачеву показалось, что даже на него и на других офицеров матросы смотрят как-то злобно и подозрительно. У него самого было очень скверно на душе. Все его мечты о блестящем поприще на морской службе, казалось, разлетались в прах. На берегу он должен был превратиться в простого пехотинца, чуть ли не в гарнизонного солдата. И почему именно избрали их корабль? Неужели нельзя было назначить к затоплению какой-нибудь другой? Досадно было и обидно.
Должно быть, и другие офицеры разделяли мысли Лихачева. Один из них, обратившись к группе товарищей, сказал:
– Господа, я предлагаю отправить депутацию к Корнилову. Мы должны заявить, что все мы умоляем не приводить к исполнению этой меры.
Многие поддержали его и вызвались быть депутатами, спросили разрешения у капитана, и он, сказав, что сам желает быть в стороне от этого дела и умывает руки, тем не менее не согласился на отправку депутации.
– Ему хорошо, его, вероятно, назначат командиром на другой корабль, а мы-то как же будем?
– сказал один из офицеров.
– Никогда не поверю, чтобы Корнилов написал этот приказ по своей доброй воле, - говорил другой.
Матросы ничего не говорили о готовящемся событии, они только ругались сердитое обыкновенного. Иные совсем приуныли.
На батарейной палубе, около кухонной печи, или, по-морскому, камбуза, сновали матросы в холщовых, куртках и просто в рубахах, подавая офицерам кипяток для чая. Две кошки, постоянные обитательницы кухни, выученные матросами ходить на задних лапках, умильно мурлыкали в ожидании подачки, но на этот раз никто не обращал на них внимания. Только Прокофьич погладил одну из них и проворчал себе под нос:
– Да, брат Машка, нас с тобою отсюда, значит, по шеям?
Повозившись и поворчав, Прокофьич отправился в корабельную церковь, то есть маленькую каюту с иконостасом. Он стал на колени и долго молился. В стороне от иконостаса, в углу, была икона, которую матросы считали чудотворною, обращаясь к ее помощи в случае зубной боли, ревматизма и от других напастей. Перед этой иконой клал земные поклоны старый матрос, безыскусно молясь о том, чтобы святитель заступился за родной корабль. В чудодейственную силу этой иконы верили даже два бывших в числе матросов еврея. Надо кстати сказать, что вообще племенной состав экипажа был самый разнообразный: были тут и армяне, и греки, и даже цыгане, но все это было проникнуто одним общим духом.
Солнце поднималось над горизонтом, подул ветерок, и в бухте развело волнение, корабли слегка покачивались; отражения солнечных лучей
Он уже успел сжиться и сродниться с кораблем и с его обитателями: больно было думать, что родное гнездо разорят самым безжалостным образом. Но вот послышался свисток боцмана. Матросы засуетились. Велено было спускать брам-стеньги и отвязывать паруса. Лихачев поспешил, куда ему было назначено. Видно было, что и на других кораблях закипела работа. Начали спускать гребные суда, два парохода уже сновали на рейде, свозя с приговоренных к смерти кораблей разные необходимые вещи на берег. Орудий еще не велено было снимать, тем более что на взморье вдруг показались два неприятельских парохода и можно было ожидать, что неприятель явится со всем своим флотом еще до затопления кораблей. Но неприятельские пароходы вскоре ушли, и других не появлялось. Весть о предположенном затоплении кораблей разнеслась в Севастополе - и по обоим берегам рейда, на Северной и на Графской пристани, уже собирались группы любопытных, но, наскучив ожиданием, большею частью снова расходились.
В шесть часов вечера Корнилов вошел на площадку библиотеки. С ним был один из его флаг-офицеров, Жандр{82}, и несколько матросов. Корнилов еще раз ездил во дворец убеждать князя, по крайней мере, отложить затопление кораблей и решиться на эту меру лишь в том случае, если окажется несомненным, что неприятель намерен атаковать одновременно Северную сторону и рейд, Меншиков сухо ответил: "Мне нужны ваши матросы для защиты города, который я оставляю со своей армией с целью совершить известное вам фланговое движение. Поручаю вам защиту Северной стороны, а Нахимову я передам оборону Южной стороны".
Грустный и задумчивый вошел Корнилов на площадку, но, собравшись с силами, сказал: "Поднять флаг". Русский национальный флаг развевался над городом. На рейде тотчас был замечен этот сигнал, означавший: "Топить корабли".
Корнилов постоял с минуту, сошел вниз и поехал на корабль "Ростислав", где было условлено собраться командирам обреченных на жертву судов. Когда приехал Корнилов, командиры были в полном сборе.
– Везите на берег все, что можно свезти в течение вечера и ночи, сказал Корнилов.
– Завтра утром срубите мачты и погрузите корабли.
Он не мог продолжать, велел подать шлюпку и поспешил домой. На квартире Корнилова собралось несколько депутатов с различных кораблей, в числе их был Лихачев и другие такие же юнцы, но были и старые, заслуженные моряки. Один из стариков выступил вперед и голосом, прерывающимся от волнения, сказал:
– Владимир Алексеевич, мы пришли к вам не как к начальнику, а просто как к русскому человеку, уважаемому и, смею сказать, любимому нами всеми. Неужели нет возможности отвести удар, грозящий нашему званию моряка! Защитите, спасите нас! Что скажут в городе? Какое впечатление произведет на всех сева-стопольцев весть о нашем самозатоплении! Отец родной, спасите! Мы погибнуть готовы, но от руки врага, а не от своих! Ведь это то же самоубийство! Ведь это нас топят вместе с нашими кораблями!
– Надо покориться необходимости, - с грустью сказал Корнилов.
– Я сам разделяю ваше мнение, капитан, но не я здесь главный начальник, сделать я ничего не могу. Притом я знаю, что и на суше мы можем быть полезны по нашим силам и способностям. Не будем же унывать. Работа для нас везде найдется. Город видит в нас своих главных защитников, и мы должны оправдать общее доверие, хотя бы нам пришлось действовать на непривычной нам стихии... Поезжайте же, товарищи, на свои корабли, сослужите для них последнюю службу... Пока еще для вас и там найдется дело...