Осажденный Севастополь
Шрифт:
"Наш батальон расположился вчера ночью в кустах. Солдаты спали. Огней не раскладывали, так как было запрещено. Всякий из нас от утомления прилег вздремнуть прямо на траве у ружейных козел. Не спали одни только часовые у знамен, да и те с завистью смотрели на товарищей. Вдруг слышим топот, прибегает казак и говорит: уходите... французы! Видим в отдалении каких-то солдат, которые собираются поить лошадей. Вскоре заметили, что их гораздо больше, чем наших, а где другие наши батальоны, известно одному Аллаху. Солдаты, вскочив со сна, засуетились, оторопели и стали торопливо строиться. При выходе
Из отрывочных разговоров с офицерами Нахимов окончательно пришел к убеждению, что Южной стороны отстоять нельзя. Он возвратился домой, но ему не спалось. Рано утром Павел Степанович отправился на свой корабль "Двенадцать апостолов".
– Добыть мне писарей со всех кораблей, - сказал Нахимов и, хотя чрезвычайно не любил писать, собственноручно написал приказ такого содержания: "Неприятель подступает к городу, в котором весьма мало гарнизону; я в необходимости нахожусь затопить суда вверенной мне эскадры и оставшиеся на тех команды, с абордажным оружием, присоединить к гарнизону. Я уверен в командирах, офицерах и командах, что каждый из них будет драться как герой. Нас соберется до трех тысяч, сборный пункт на Театральной площади. О чем по эскадре объявляю".
Написав этот приказ, Нахимов подозвал к себе своего адъютанта Фельдгаузена и сказал ласково и почти шутливо:
– Ну-с, теперь, молодой человек, нам с вами один исход: идти на батареи и подставить грудь. Убьет ядро - хорошо-с, пуля убьет - и это не дурно-с. По крайней мере, умрем-с как честные люди.
– Павел Степанович! С вами вместе и умирать не страшно.
– Вот прочитайте, что я тут написал-с. Много писать нечего-с. Думаю, выразил общие мысли всех моряков.
– Павел Степанович, к нам Корнилов едет, - сказал матрос, снимая шапку, когда подошел совсем близко к Нахимову.
– Милости просим... А вот и писаря едут в другом катере.
Корнилов приехал объявить Нахимову, что он приказал перевезти на пароходах в город с Северной одиннадцать флотских батальонов. Нахимов пригласил Корнилова в свою каюту и, оставшись с ним с глазу на глаз, сказал:
– Владимир Алексеевич, вы любите меня?
– Что за вопрос, Павел Степанович... Нас часто пробовали поссорить, но я всегда ценил и уважал вас более всех.
– Скажите-с, вы переправляете одиннадцать батальонов в надежде, что, присоединив их к моим морякам, мы отстоим город?
– Поручиться нельзя, - ответил Корнилов, - но попытаться можно... Если бы князь пошевельнул хоть пальцем и двинул вовремя войска, мы успели бы продержаться.
– Я не инженер и на суше ровно ничего-с не смыслю, - сказал Нахимов. Об этом я сам не раз докладывал светлейшему. Но настолько я смыслю-с, чтобы понять, что на семиверстной дистанции, составляющей Южную оборонительную линию, весь мой гарнизон вместе с вашими батальонами не удержится
– Если вы хотите знать мое откровенное мнение, - сказал Корнилов, - я и сам так думаю. Наша оборонительная линия пересечена глубокими балками и имеет многие подходы, где все препятствие состоит из слабого артиллерийского огня и простых земляных насыпей. У неприятеля можно считать, по крайней мере, сорок пять тысяч войска, а моряки, вместе с резервами составляющие гарнизон, едва насчитывают до пятнадцати тысяч. В случае серьезного штурма мы будем раздавлены. Но Бог милостив, и союзники побоятся напасть на Южную сторону, как побоялись атаковать Северную... Они промедлят, а -мы тем временем укрепимся.
– Рассчитывать на оплошность врага - это плохой расчет-с, - сказал Нахимов.
– Раз ошиблись, другой раз будут умнее-с! Нет, я с вами не согласен! Биться надо-с, но в полной уверенности, что все мы погибнем... Спешите укреплять город, а я сделаю свои распоряжения... А теперь простите и, если я чем-либо вас когда обидел, не поминайте лихом.
Они обнялись и поцеловались. Корнилов уехал. Павел Степанович велел потребовать всех мичманов своей эскадры и тоном, не допускающим возражения, объявил, что учреждает два условных сигнала, из которых один будет означать "затопить" корабли, а другой "сжечь".
Вслед за тем он велел немедленно свозить матросов своей эскадры на площадь перед великолепным трехэтажным зданием морских казарм и сформировать из команд батальоны.
Корнилов, расставшись с Нахимовым, поехал на свою городскую квартиру и, обсудив положение дел, решил собрать совет. Корнилов разослал повестки Нахимову, Моллеру и Тотлебену, как вдруг к нему явились с донесением, что по приказанию Нахимова затоплен один транспорт с артиллерийскими снарядами и два брандера.
– Это еще что значит?
– спросил Корнилов.
– С какой целью? Для чего?
– Да ведь они стояли в Килен-бухте, - сказал посланный офицер.
– Ну так что же?
– Павел Степанович нашел, что, находясь внизу первого и второго бастионов, они в случае взрыва могут нанести вред прислуге орудий наших батарей.
– Черт знает что такое! Быть не может, чтобы Павел Степанович приказал это! Я знаю, что именем его постоянно злоупотребляют, а он по своей доброте молчит! Как будто нельзя было отбуксировать эти суда из бухты! Так, пожалуй, мы затопим весь наш порох!
Корнилов долго не мог успокоиться, и, когда посланный ушел, он, хотя и был наедине, не утерпел, чтобы не сказать:
– Вся беда в том, что здесь нет одного человека, который мог бы распоряжаться всем! Где много нянек, там дитя без глазу.
Вскоре все приглашенные прибыли. Кроме высших начальников было несколько флотских офицеров, явившихся к Корнилову по другим делам. Корнилов просил их остаться, заметив, что не делает тайны из своих совещаний, так как доверяет всем.
– Я, господа, - сказал старик Моллер, обращаясь к Корнилову, Нахимову и Тотлебену, - заранее объявляю: я принял ваше приглашение не с тем, чтобы дать свой совет, хотя и я желаю посильно быть полезным. Я уже стар и отстал и скажу по чистой совести: пришел к вам поучиться.