Осажденный Севастополь
Шрифт:
– Вы думаете?
– сказал Меншиков. Помолчав, он вслушался в гул канонады и прибавил: - Кажется, в самом деле с французской стороны огонь становится как будто неровным. Ну, прощайте, я еду...
– Я провожу вас до пристани, - сказал Корнилов.
– Кстати, надо посмотреть, что делается на рейде.
Корнилов поехал с князем по Екатерининской улице до пристани. Ядра свистели мимо них, иногда попадая в здания. Почти ни в одном доме не было цельных стекол. Князь сел в шлюпку и поехал со своими адъютантами на Северную, а Корнилов поехал к театру;
Навстречу попадались носилки с телами убитых и раненых. В начале боя их не успевали подбирать, и они везде валялись; но теперь установился строгий порядок, и бастион был очищен от тел.
Приехав на вершину горы, на уступе которой прежде находился бульвар, а теперь находились две бомбические батареи, Корнилов услышал радостную весть, принесенную с пятого бастиона.
Произошло это следующим образом. По уходе Корнилова с пятого бастиона огонь с него продолжался с прежнею живостью. Орудия были так горячи, что до них не было возможности коснуться рукою. Наши батареи уже порядочно пострадали: кули с землей были сбиты, деревянные щиты разлетались в щепы, поражая прислугу. Щепы, осколки бомб, перебитые ружья представляли груду мусора; даже в нижней батарее осколками гранат был усыпан весь пол. Впрочем, ни одно орудие не было повреждено.
Комендор одного из бомбических орудий усердствовал, выпуская бомбу за бомбою, наконец устал и приостановился.
– Валяй еще одну, последнюю!
– скомандовал командир батареи.
Комендор навел орудие наугад: целить было невозможно по причине густого дыма. Раздался выстрел, и вскоре с неприятельской стороны сверкнул столб красноватого пламени, затем послышался своеобразный звук, не похожий на пушечные выстрелы, более глухой, но тем не менее пересиливший на минуту звуки адской канонады.
Дым от нашего залпа в это время несколько рассеялся, и над неприятельской траншеей можно было видеть огромный столб густого черного дыма. Наши артиллеристы и моряки инстинктивно угадали, в чем дело, и дружно крикнули: "Ура!"
У французов взлетел на воздух пороховой погреб.
С четвертого бастиона Корнилов поехал на левый фланг к третьему бастиону.
– Владимир Алексеевич, - сказал адъютант Корнилова Жандр, ехавший рядом с ним, - кажется, пора возвратиться домой. Вы ведь видели с террасы все, что делается на левом фланге.
– А как вы думаете, что скажут солдаты, если я в такой день спрячусь дома?
– сказал Корнилов. Жандр не смел более спорить.
– Может быть, вы правы, - сказал он.
– Я сам был свидетелем, как ваше появление ободрило тарутинцев.
Корнилов подъехал к театру, уже сильно пострадавшему от выстрелов.
Близ театра был домик, где жила одна старушка чиновница с двумя дочерьми, еще не успевшая выехать. К удивлению Жандра, обе девушки стояли у ворот дома и с любопытством, но без особого страха смотрели на свистевшие и взрывавшие землю ядра. Корнилов молча
На Пересыпке Корнилов встретился с Тотлебеном, который, осмотрев всю оборонительную линию, возвращался с третьего бастиона. Тотлебен ехал на своей вороной лошади. Его круглое загоревшее лицо покрылось потом и копотью, он был задумчив и серьезен.
В последнее время Тотлебен сдружился с Корниловым, который постоянно обращался к его содействию, хотя Тотлебен по-прежнему оставался, так сказать, добровольцем, не занимая никакой особой должности: он был причислен к штабу Корнилова - и только, а между тем распоряжался всеми инженерными работами.
Тотлебен был все еще недоволен достигнутыми результатами. Он знал, что многое сделано наскоро, и особенно боялся за левый фланг. Тем не менее и он посоветовал Корнилову не ехать туда.
– Я уже сделал все распоряжения, - сказал Тотлебен.
– В случае штурма, надеюсь, мы отразим их картечью. Картечь, картечь и картечь - в этом вся наша надежда! Повреждения велики, но я указал, как их исправить.
– Я все же поеду, - сказал Корнилов.
– Не из недоверия к вам, полковник, я знаю, что вы понимаете более моего в инженерном деле, но мое присутствие воодушевит моряков.
– Ради Бога, Владимир Алексеевич, велите вашим морякам стрелять реже! вскричал Тотлебен.
– Они даром тратят порох и снаряды. Такая бестолковая пальба уничтожает все мой соображения. При сооружении укреплений я много думал об удобствах прицела, но, помилуйте, какой тут прицел, когда они каждые пять минут, посылают такие салюты, от которых свету Божьего не видно!
– Признаться, мне самому показалось, что мои молодцы чересчур усердствуют.
– Да как же! Они соображают, что палить непременно надо всем сразу, а отсюда ничего не выходит, кроме бестолковщины. Я им говорил, а они и в ус не дуют.
– Хорошо, я распоряжусь, чтобы стреляли реже. Полковник, вы куда?
– Я теперь на четвертый. Посмотрю, что там делается, недавно видел лейтенанта Стеценко; он хлопочет о том, чтобы вы отменили ваше дозволение юнкерам оставаться на бастионах. Ужасно хлопочет о своих юных питомцах: я, говорит, отвечаю за них перед родителями.
– Кто хочет, пусть угодит, - сказал Корнилов, - а запретить оставаться я не могу никому. У меня на бастионах есть двенадцатилетние юнги и работают преисправно.
– Да, еще два слова: Стеценко мне рассказывал, что, отыскивая вас, видел странные вещи у четвертого бастиона. Стоявшие подле бастиона солдаты, как только неприятель открыл огонь, подались назад и оставили свою позицию в полном беспорядке. Эти самые солдаты, по словам Стеценко, стоят на Театральной площади молодцами, как на плац-параде: привыкли к звукам канонады. Чудной народ! Ну, а теперь прощайте!
– Владимир Алексеевич, - сказал Попандопуло, бывший командиром третьего бастиона, - что вам за охота подвергать себя напрасной опасности? Мы стоим здесь по долгу службы...