Осень без любви
Шрифт:
— Баранов-то, что ж, доволен?
— Конечно, квартиру хорошую дают и жене его, Любе, работу подходящую подыскали.
— Его также в строительный трест берут?
— Туда. Оклад, говорят, хороший…
— Что ж, парень он толковый, таких надо всегда выдвигать. Я помню, как он начинал…
Осокин задумался. На его лбу четыре глубоких морщины, разделенных как бы надвое перпендикулярной короткой пятой. Когда он задумывается и морщится, то морщины изгибаются и принимают вид четырехкрылой птицы с очень большим клювом.
— С Адамовым они вечно конфликтовали, — вставила жена.
— Ну, тот известный
Кира Анатольевна всегда казалась спокойной, вернее, стремилась быть такой, но Осокин видел и понимал, как жена тяжело переносит его недуг. Он ее не успокаивал — боялся еще сильнее расстроить. А когда она спрашивала, как он себя чувствует, то отвечал, как можно бодрее, что очень даже неплохо.
— Вот и хорошо, глядишь, скоро домой отпустят, — ласково говорила жена, но руки у нее всегда при этом дрожали. Он тоже понимал, что домой попадет нескоро, а наверное, и вовсе не попадет.
В середине мая было окончательно решено везти Осокина в областной центр на операцию. Врачи говорили об этом вроде с обнадеживающим энтузиазмом и верой, но нетрудно было догадаться: шансы на благополучный исход операции мизерные.
В один из солнечных дней, рано утром, к Осокину пришла жена, которая решила сопровождать его до областного центра. Пока готовили машину, звонили в аэропорт и узнавали о вертолете, она помогла. Осокину одеться и, не переставая, говорила с ним, стараясь отвлечь от дурных мыслей.
— Помнишь, как после войны мы приехали сюда? Ты ходил весь в орденах, на тебя пялились женщины, и я страшно ревновала.
— Помню, — он улыбнулся, на лбу четырехкрылая птица качнулась, — тут фронтовиков чтили…
— А как тебя завистники решили прокатить на очередных выборах?
— Рядовые коммунисты поддержали, полюбился я им чем-то. — В глазах Осокина блеснула трепетная влага.
— Еще бы, ты ведь как выступал, а работал!..
Она часто вспоминала его прежнего, молодого, веселого, неудержимого в работе. Он ходил в кителе, галифе, хромовых сапогах и без головного убора. За глаза его звали «Наш маршал».
Любимую военную форму он сменил только в шестидесятые годы, когда все уж носили костюмы и он в своем одеянии выглядел «белой вороной».
Выглаженный китель и теперь висел в шифоньере.
Он часто попадался ей на глаза, всякий раз она не могла сдержать слез.
— Я любил с людьми работать, учился многому у них. Когда работа учит тебя чему-то, она всегда бывает интересна. По-моему, в мире существует два самых главных дела: самому учиться и учить других, учить делом, словом, творчеством — короче, воспитывать себя и людей.
Вначале Осокину нетрудно было поднимать поочередно то ногу, то руку, когда жена надевала на него тонкое белье, потом теплое шерстяное, но вскоре он устал, и Кира Анатольевна поняла это, увидев на его бледном лице легкую испарину.
— Давай не торопиться, вдруг задержка какая, а ты будешь
Кира Анатольевна присела на табуретку и перевела дух. Помолчали. Осокин улыбнулся про себя и хмыкнул, видимо, подумал о чем-то.
— Ты чего? — спросила жена, все время наблюдавшая за ним.
— Я тут часто думал над одной своей теорией. — Четырехкрылая птица на лбу Осокина будто сжалась, словно приготовилась к решительному прыжку. — И знаешь, все по ней сходится. С фронта у меня такая примета. Я тебе, кажется, о ней рассказывал? В войну, когда я был в разведбате, то с людьми приходилось много работать. Стал замечать, что бойцы, родившиеся в январе, чаще других гибнут — вечно лезут на рожон. Принялся изучать их биографии — трудные у всех были биографии. От того ли, что в суровое время года рождались и жизнь с ними сурово обращалась? Народ был надежный. Потом, когда предстояла особо важная, рискованная операция, я в разведгруппу январских подбирал и, знаешь, никогда не ошибался. И вывел я теорию, что мужчины, рожденные в январе, — железный народ. Чем объяснить? Не иначе, как игра природы. Кто это может знать? Помнишь нашего Бойко, того, что в сельхозуправлении работал, Владимира Георгиевича? Он тоже в январе родился. Погиб… В мирное время подвиг совершил, за так посмертно орденом не наградят. А судьба-то у него была тяжелая! Ребенок умер, потом жена ушла, помыкался с горем. Он тут коллективизацию проводил, в него стреляли и сильно ранили.
— А в тебя-то, вспомни?.. — сказала жена. — Плечо изуродовали не на фронте.
— Ну в меня бандит пьяный стрелял, а в него классовый враг — разница…
— Никакой разницы, что тот хотел убить, что этот…
В палату вошла сестра, высокая, большеглазая, похожая на знаменитую кустодиевскую «Купчиху», пышущая здоровьем и уверенностью.
Она была в белом, основательно застиранном халате, плотно облегавшем ее в бедрах и грудях. Под ним угадывалась крепость и сила уж перезревающего тела тридцатипятилетней холостой женщины. Медсестра держала руки в карманах, как обычно их держат врачи во время обходов, смотрела она прямо, надменно, и по этому взгляду можно было определить, что человек она прямолинейный и несколько грубоватый.
— Вы готовы? — спросила сестра, больше обращаясь к жене Осокина, чем к нему.
— Вертолет? — засуетилась та.
— Минут через десять нужно выезжать. Поедем пораньше, чтобы не спешить. Я буду вас сопровождать. Меня зовут Белой.
— А отчество как? — спросил Осокин.
— Отчество у меня нескладное.
— Какое все-таки, если не секрет?
— Серафимовна, деревенское, отец удружил.
— Хорошее отчество, мне нравится. А тебе, Кира? — обратился Осокин к жене.
— Мне тоже нравится.
— Да что вы! — отмахнулась медсестра и почему-то покраснела. — Бела Серафимовна — это не фонтан…
Кира Анатольевна достала из шкафа верхнюю одежду: костюм, свитер, пальто — и стала одевать Осокина. Бела охотно взялась помогать. Она приподняла Осокина сзади. Головой он упирался в упругую грудь медсестры, чувствуя, как глубоко и спокойно она дышит.
— Погода стоит очень хорошая, — не унимаясь говорила Бела, и Осокин чувствовал, как каждое слово, колыша ее грудь, вылетает наружу. — Самолет еще не пришел. Мы переберемся через лиман пораньше и там лучше подождем.