Осень матриарха
Шрифт:
"Что печален - понятно: ждёт, - поняла Тергата.
– Что сходу вникает в деревенские премудрости - удивляет, но знакомо. Притом кто может примерить на себя чужое детство? Кажется, он вообще из "всехных деток" - тех, кого всем миром питают. "Сарысурат", желтолицые землячества, по умолчанию все сплошь аристократы, но ведь оседали на морском побережье в основном беглые матросы и дельцы авантюрного склада".
Оба они понимали, что к чему, но первое время учтиво переглядывались через изгородь. В свободные от работы часы пленник щеголял в нарядном платье, добрых мехах
Позже Тангата перестал отодвигаться, едва стоило "высокой ине" облокотиться рядом на забор. Изгороди в деревне были низкие, по грудь, а сверху узкая планка, чтобы штакеты дождик со снегом не гноили, а также сигать через верх было легче: как иначе девку выдашь или парня пристроишь, если доступ им перекрыть. Лес начинался в нескольких шагах - в перспективе казалось, что ели кладут запорошённые снегом лапы на плечи обоим. В метель - живые пирамиды. После оттепели и возврата холодов - хрустальные паникадила.
Ещё позже - Та-Циан начала разговор первой.
– Кто я - тебе известно. За то, что отвела от тебя суд, согласен ли ты подчиниться моему собственному?
– Думаю, мне ничего не остаётся, - на нежно-смуглом лице ничего не отразилось.
– Отчего?
– Я убил человека.
– Я числю за собой по крайней мере сотню - тех, кого в лицо помню. И что в этом? Братству без разницы. Смерть вообще-то никогда не бывает абстрактной. Поэтому любое убийство тоже конкретно - и далеко не всегда должно быть порицаемо.
– Философия, простите.
– Перейдём к определённому случаю. Ты хотел платы за оскорбление?
– Да. Наверное, да.
– Уж разберись со своими чувствами, пожалуйста.
– Прямо здесь, у изгороди?
– Ты прав. Пошли ко мне.
Он пытался держаться чуть позади, как ведомый, и одновременно впереди - воин и защитник. Однако с любого ракурса хорош: изрядно поживший волк лаком до молочного мяса.
В светлице с широкими цельными стёклами горела даже не печь - могучий очаг с колосниковой решёткой. Каменное основание уходило в подклет, заодно подогревая нижний уровень со стойлами, загородками и баней, а зев наверху пыхал что твой дракон. Вся их пушнина сразу полетела в угол, на лавку - и не тяжела, но что зря вешало надрывать?
Морозные узоры на стекле - пальмовые стволы и опахала. Столько жара внутри - а избяных глаз не достигает. Тяжёлые шкуры ковром на полу, медвежьи и волчьи: добыты не обманом, а в честном бою с неприкаянным одиночным бродягой. "Тяжело от парадных спален", звучат в голове поэтические строки. Хотелось бы знать, разобьёт ли форель те узорные, те хрустальные льды, которые сплошь затянули окно?
Уселись рядом у открытого огня - что жар, что пар костей не ломят. Та-Циан предложила гостю вполне цивильный стул, сама устроилась рядом на в точности таком же.
Настала пауза, во время которой, казалось, оба собирались с духом.
– Ты его любил, мальчик?
– Восхищался. Боготворил. Временами он мог из меня верёвки вить, такое вот счастье.
– Не буду вымогать подробного психоанализа. А он к тебе как?
– Он был подарком судьбы. Дар Господень. Бросать такое - грех и оскорбление Дарящему.
– Ну-у. Если я не могу распорядиться подарком - это не он, а гиря на шее. В таких терминах отзываются о ближней жизни. О таланте, который хочешь не хочешь, а надо применить к общеполезному делу. О детях, которые зарождаются в матке, словно мыши в тряпичном гнезде. Про мышек - это Парацельс: за что купила, за то и продаю.
– Разве можно так говорить о важных вещах?
– Я не говорю. Я так делаю - значит, можно. Один мятежный философ объяснял, что дающий дар просит милости к себе, одариваемый же, принимая, оказывает благодеяние.
– Заратустра. Он убил в себе Бога.
– Ты католик? Христианин?
– Я христианин.
"Судя по тому, как чеканит и как расставляет акценты, - протестант с лэнского севера. Такие же зануды, как и редкие у нас правоглавы, но похрабрее и тыкать друг в дружку вертелами нисколько не боятся".
– Вот как? А я - беззаконный гибрид католички с мусульманкой плюс кое-что буддийское. В общем, живу, а не зарабатываю себе Царство Небесное.
– Это допрос? Вы пытаетесь меня разговорить случайными словами?
– Должна тебе признаться - да. И ещё раз да.
И с неожиданной резкостью:
– Я легко извлекла из Рейналта страстное чувство к тебе. Но вот ты, мальчик, - ты поглощаешь, не отдавая. В ответ на прямой вопрос хитришь и уворачиваешься.
"Может быть, в этом корень твоего уныния? Что не умеешь ответить. А хочешь такого не душой и не телом - одним разумом".
– Это обвинение? - тем же бесстрастным голосом, каким вёл весь разговор. С тем же ледяным выражением на лице.
– Да. Но пока не приговор.
– Не думаю, что мне стоит откровенничать с высокой иной. В пользу или во вред моему делу - безразлично.
"Спохватился, называется. А чем ты до этого здесь занимался?"
Удивительно, подумала Та-Циан, как легко выстраиваются в её уме строки былого диалога. И словно шкурой чувствуешь тогдашнюю атмосферу - жару и банную влагу, что медленно копятся под сводом, смутный аромат клейкой тополиной почки. В холода плоть охоча до печного жара, открывается всеми порами, и смолистая весенняя листва - её натуральный женский запах. А вот собеседник Та-Циан вцепился в ворот сильными длинными пальцами...
– Ты не знаешь, что будет на пользу, потому что этого пока не знаю я. Не хитри.
По какому-то наитию она пригнулась, слегка погладила другую руку, что опиралась на колено. Тангата чуть шелохнулся навстречу, словно пытаясь укрыться в чужом гнезде.
Потянулась кверху, желая расслабить удавку на шее.
Он с ужасом отпрянул, как от близости горячего угля.
А Та-Циан в единый миг поняла, кто и что она такая - словно выпив душу другого одним глотком, не причинив ему, однако, ни малейшего ущерба. И сказала: