Осень на краю
Шрифт:
– Мадама Маринка, вставай, полися ходи!
«Зачем мне идти в полицию?» – не поняла спросонья Марина, но тут же поняла, в чем дело.
Оказывается, китаянка увидела, что к дому Марины приближается полицейский наряд. Не рискнув бежать к двери, чтобы не попасться полиции на глаза, Сяо-лю кинулась к окну и предупредила хозяйку вовремя.
Марина метнулась в сени и задвинула засов. Глянула в боковое оконце – уже входят во двор…
Понятно. Нашли убитого часового, взломанный гараж, обнаружили, что угнана машина. Пошли искать по ближним дворам. Сейчас войдут и увидят,
Мигом она вскочила обратно в комнату, глянула на Грушеньку, которая сидела на лежанке, белая от ужаса, мало что понимающая со сна, кроме того, что беда еще не изжита.
Все из-за этой девки! Из-за того, что она завлекла Мартина! Ну так пусть она и отдувается!
– А ну, живо раздевайся! – крикнула Марина. – Дура, платье снимай, чулки! В одной рубахе останься!
Грушенька, по-прежнему ничего не соображая, неловкими пальцами принялась расстегивать пуговицы, тянуть с себя чулки. Марина подскочила к дивану, одним легким движением размотала повязку Макара. Кровь запеклась, рана видна, конечно, но могло быть и хуже… Скорее всего, его сильнее контузило, чем ранило. А впрочем, сейчас все это неважно. С невесть откуда взявшейся силой Марина приподняла Макара и повернула так, чтобы он раненой стороной головы лежал на подушке. Если кровь снова пойдет, вся в подушку впитается.
– Сюда! Сюда иди! – прошипела она Грушеньке, и их обеих тотчас словно кнутом ожгло: раздался стук в дверь и окрик:
– Эй, хозяева!
– Лезь к нему в постель! – прошипела Марина.
– Что вы?! Нет! – Грушенька упиралась, глядела безумными, расширенными глазами, ничего не понимала, но Марина щипнула ее за руку – безжалостно, сильно:
– Лезь, говорю! В тюрьму захотела? Никакой папенька не откупит! Лезь! И притворись, что спишь! Пока не позову, глаза не открывай!
Грушенька наконец шмыгнула под одеяло, вытянулась в нитку на приличном расстоянии от Макара – хотя как ей это удалось, на таком тесном диванчике-то?!
Марина достала бутылку спирта – величайшую свою драгоценность (перед самым отъездом сестра Ковалевская расщедрилась!), плеснула понемногу в стаканы, кинула рядом куски хлеба, огурцы… Из одного стакана отхлебнула и едва не задохнулась, зашлась кашлем. А в дверь уже колотили почем зря:
– Откройте! Сломаем дверь! Эй, двое к окну, высадите раму!
«Коли побьют стекло, на какие деньги я его вставлю?!» – ужаснулась Марина и, на ходу срывая платье, подскочила к двери:
– Ну что там, что за крик?
На крыльце продолжали разоряться:
– Отвори! Сей момент отвори!
– Да открою, открою, дайте хоть глаза продрать!
Платье скомкала, сунула за ларь, нарочно долго возилась с засовом, громко, бессвязно при этом ворча, с подвывом зевая и жалуясь на больную голову.
Наконец открыла – и на нее сразу напер грудью знакомый: пристав Вокзальной части Фуфаев:
– А, наше вам с кисточкой, Аверьянова. С обыском к вам, прошу любить и
– С какой радости? – простонала Марина, хватаясь за голову, и нарочно дыхнула прямо в лицо Фуфаеву.
– Ага! – радостно крикнул он. – Сухой закон военного времени нарушаем-с!
– Да ладно вам, – пробормотала Марина, – подумаешь, выпили по глотку…
– Ничего себе, по глотку! – вскричал Фуфаев, жадно глядя на стол, на котором возвышалась бутылка спирта. Потом окинул взором комнату – и у него в зобу дыханье сперло, как увидал в постели полуголую женщину, лежащую рядом с мужчиной:
– Эт-та чего у вас?!
– А чего, – хрипло буркнула Марина, качнувшись и опершись на стол, как если бы ее не держали ноги, – не видите, чего? Голубки-полюбовнички!
– Матушка Пресвятая Богородица… – осторожно сказал Фуфаев, вглядываясь в лицо Грушеньки, наполовину прикрытое голым локтем, – да уж не дочка ли это Василь Васильича Васильева? Или мерещится мне?
«О-о! – простонал кто-то в голове Марины. – Откуда он ее знает? Какой кошмар… Хотя почему – кошмар? Наоборот – к лучшему!»
– Нет! – воскликнула она самым фальшивым голосом, какой только смогла изобразить. – То есть да! Это не она, вам померещилось.
– Какое померещилось?! – воскликнул Фуфаев. – Агриппина Васильевна! Да вы ли это?!
– Ладно, девка, открой глаза, – угрюмо приказала Марина. – Будет притворяться.
Она нарочно говорила сейчас каким-то простонародным, бабьим языком, чувствуя, что именно такой принятый на себя образ – вульгарный, пошлый, грубый образ сводни, пьяницы, гулящей бабы, сбивающей с толку порядочных барышень, – будет убедителен для Фуфаева, заставит его проникнуться к ней презрением, а значит, посчитать не опасной в другом, смертельном смысле.
Грушенька открыла глаза, встретилась взглядом с изумленным взглядом пристава – и залилась слезами.
– Вот они, дочки-то… – простонал Фуфаев, судя по всему, совершенно уничтоженный этим взрывом горя и стыда, который он принял за полное и безоговорочное признание своей вины. – Моя жена мне говорит: ах, беда, все сыновья у нас да сыновья, семеро сыновей, а ни одной дочки нету, ясочки-голубушки. А вот они, дочки-то! Ясочки! Голубушки!!!
Грушенька рыдала, лежа на спине, закрыв глаза руками. Макар пребывал в неподвижности… Подозрительно это выглядит? Нет? Вот о чем могла сейчас думать Марина. Что там бубнит пристав? Какие еще ясочки? Болван! Надо как-то объяснить, почему не двигается Макар.
– А этот-то и ухом не ведет, – пробормотала Марина, еще тяжелее навалившись на стол, словно в полном пьяном изнеможении. – Напился, дрыхнет. И дела ему до девки нет. Вы уж, господин Фуфаев, не говорите Василь Васильевичу, что дочку его обгуляли…
Грушенька привскочила в постели, глянула на Марину такими глазами, что у той мороз по коже прошел: вот сейчас скажет все как есть! Вот сейчас выдаст! Но с губ девушки не сорвалось ни слова, а только новое рыдание. Упала лицом в подушку, затрясла плечами. Макар чуть застонал – очень натурально, словно во сне, шевельнулся… но не повернул головы, а снова стих.
Английский язык с У. С. Моэмом. Театр
Научно-образовательная:
языкознание
рейтинг книги
