Осеннее равноденствие. Час судьбы

Бубнис Витаутас Юргис Казевич

Деревня Матильду не только поняла — вознесла. Бабы говорили не переставая: ты на такое решилась, такую доброту к снохе да ее девочкам проявила, всем мужикам показала, на что женщина способна. Матильда только отмахивалась: перестаньте, к чему эти разговоры. И мужики заходили. Спросив о том о сем, уходя, говорили: если что нужно будет, Матильда, кликни, все бросим и прибежим. Но в деревне так уж бывает — все быстро обещают да еще быстрее забывают. Ведь у каждого свои работы на пятки наступают, свои заботы поедом едят. Дни не ждали. Запоздавшая весна разразилась-таки наконец и позвала всех в поле. Кто пахать будет, кто боронить, кто ячмень сеять? Пускай от всех гектаров остались у тебя лишь сотки, но и они не могут стоять под паром, пырей ведь есть не будешь… Вот и пошла… «Крувялис, сосед, может, найдешь для меня денечек?» — «В колхоз гонят да свое еще не переделал». — «Может, ты, Швебелдокас? Говоришь,

лучше самогонку гнать. Нет так нет». У Матильды самой руки-ноги есть. И голова на плечах, вот увидите! Неважно, что борозда кривая, что плуг норовит из нее выпрыгнуть. Тпру!.. Назад, Сивка. Поехали! Папаша Габрелюс, помнится, вот так прямо и крепко держал рукоять плуга. И Казимерас… Почему она сейчас вспоминает Казимераса с его деревянной ногой, уцепившегося за плуг, просто сросшегося с плугом и превратившегося в какую-то странную ковыляющую машину? Если поглядеть со стороны, и она не лучше. Хоть плачь, о господи! Юбка подоткнута, босая, платок сполз с головы на плечи, волосы терзает ветер. «Давай отдохнем, Сивка, этот кусок вспашем, там легче будет. Нет, тебе-то легче не станет, но мои руки привыкнут. Ко всему человек привыкает, жизнь учит, не спрашивая — нравится или нет, хочешь ты или не хочешь. Так надо… Жить надо, работать надо… Что ж, потопаем, Сивка. Но почему вороны на верхушках ольх каркают взахлеб? Долгое горе пророчат, большие беды. Но могут ли быть беды еще больше? Но, Сивка, но-о! Тащишь с трудом, едва волочишь дрожащие ноги. Не твой ли конец вороны пророчат? В кормушке на ферме была только заплесневелая солома, сама видела. Держись, Сивка, мне тебя шутки ради подсунули. Держись… Принесу тебе охапку клевера, ты подкрепишься, и мне уже пора. Есть не хочу, но знаю, что надо; сноха в постели — ей подам, может, и Алдуте из школы вернулась, тоже проголодалась небось. Ты передохни, Сивка, а я побежала… Кыш вы, ведьмы старые!» Она швыряет камнем в ворон, сидящих на ольхе, поправляет платок и бежит по лугу домой; бежит как на пожар, ведь, если подумаешь, и впрямь работа горит, а она одна на ногах в этом опустевшем доме. Субботним вечером придет Саулюс, а может, только в воскресенье, но от него помощи мало — по полю побродит, в окна поглядит да норовит обратно в город удрать. Тяжелая доля братьев так придавила его, что по сей день трепыхается, будто воробышек в горсти. Из всей кучи детей он один остался на земле отцов, только земля его не очень-то тянет, а если по правде — чихал он на нее. Не будь ему нужен кусок хлеба, может, и вовсе не приходил бы. Мать больше не чувствует близости, тепла, не слышит настоящего сыновнего слова. Как это получается — все эти беды не сблизили, а отдалили ее от Саулюса, от снохи. Только внучки ластятся будто котята, но ведь глупышки еще, маленькие… Неужто вырастут и тоже отвернутся?

Едва посадили картошку (Матильда пахала, внучки в борозду швыряли), пришла весточка от Каролиса. Письмо было коротенькое, но полное тоски по дому. Ни словом не обмолвился, тяжела ли доля заключенного. Не охал, не жаловался, и Юлия эти умолчания поняла по-своему. «Были бы все вместе, — говорила, — чего еще желать-то! Везде хлеб с корочкой, потом да слезами подсоленной. И ему легче было бы, Каролису, и нам. Девочки вы мои, сиротушки, когда нас отец проведает, когда за стол сядет», — запричитала, прижимая к себе дочурок да косясь исподлобья на свекровь.

Сноха поправлялась медленно и лишь перед сенокосом наконец-то встала на ноги, вышла в огород, окучила борозду картошки. Матильда запрещала: «Слишком не старайся, привыкай помаленьку, чтоб опять не захворать». Запрещать-то запрещала, а сама думала: «Господи, как нужна ее помощь, пускай шевелится помаленьку, пускай побольше на дворе бывает, ведь и здоровый может хворь подцепить, думая об одном и том же да не вставая с постели. Хоть и неважная из Юлии помощница, но все ж кое-что».

Попросила Крувялиса, чтоб отбил косу.

— Что будешь с косой делать, соседка?

— Накошу травы по берегам речки, корова не будет зимой мычать некормленая.

— А сумеешь ли?

— Никто не родился умеючим, попробую.

— Это мужская работа, может, я когда покошу, улучив минуту.

— Спасибо, ты мне лучше косу отбей.

— Раз уж так хочешь… Иди в избу, с моей бабой потолкуешь.

— Нет, я лучше посмотрю, может, другой раз сама отобью.

— Ах, Йотаутене, соседка, ты всегда была такая…

— Какой жизнь меня сделала, такая и есть.

— Так вот, я и говорю, только где мой молоточек…

Она уселась рядышком на бревнышко и глядела, как Крувялис аккуратно положил косу на согнутую левую руку, пальцами крепко взял за обушок, положил лезвие на бабку и медленно, спокойно принялся отбивать молоточком. Громко звенела отбиваемая коса, отразившееся от гумна эхо повторяло удары, лезвие

медленно ползло по бабке. Двор заполнили тени, в поле замычала корова, и Матильда подумала, что пора доить. А может, Юлия подоит, хотя она и редко берет подойник, сосцы тугие, говорит, руки немеют. Пускай хоть ужин приготовит, для свиней ботвы нарвет, с другими работами сама Матильда управится, коса уже отбита наполовину, дело это нехитрое — стук-постук. Если бы хоть раз пригляделась хорошенько, как Каролис или Казимерас постукивал на крыльце амбара, разве теперь теряла бы время ради такой чепухи. Стук-постук…

— Может, насадить косу, соседка?

— Насади. Чтоб только криво не сидела.

— Сделаю как положено, будь спокойна.

Матильда поблагодарила Крувялиса и осторожно, обеими руками взяла косу.

— Ничего не слыхала?

— А что?

— Тебе ничего еще не говорили? В твоем хлеву конеферму собираются разместить.

— Если надо будет, спросят у меня.

— Хлев не твой, пойми, казенный. Меня в конюхи звали. Как ты думаешь, браться или нет?

Матильда подняла косу, шагнула к воротам.

— Если лошади нравятся, берись.

— Думаю, какой с этого толк. Новый председатель зубы заговаривать умеет; только если спросишь, что за трудодни получим, сердится. А тут, видишь ли, соседка, дом недалеко, может, и ничего будет.

— Мне хлева не жалко, — сказала Матильда.

Она уже косила, когда прискакал верхом новый председатель колхоза, присланный из волости, мужчина в самом соку, с красным свекольным лицом, с черными усиками под носом. Подивился, что в колхозные времена женщина косой машет. Мужчины, дескать, накосят, за трудодни выделим.

— Лучше бы зерном за трудодни.

— Не издевайся, Йотаутене, ты не веришь в наше завтра.

— О хлебе думаю, председатель.

— Так думаешь, что даже некогда на работу выйти.

Матильда стиснула косу, взмахнула. Боялась, что лезвие вонзится в землю, вот смеху-то будет. Пускай глядит с лошади, будто барин, пускай глазами ворочает. Разве может она каждый день ходить в артель, когда дома хоть разорвись. Вот если Юлия поправится… Рядышком лошадь хрумкала скошенную траву, мотала головой, защищаясь от оводов, позванивала уздечкой. Председатель дернул поводья, зачмокал мясистыми губами и сказал, что осмотрел хлев и решил перевести сюда лошадей бригады, после обеда, дескать, приедут строители и все оборудуют. Матильда вытерла травой лезвие косы и сказала, как Крувялису: «Мне хлева не жалко».

Ни после обеда никто не приехал, ни на другой день. Лишь добрую неделю спустя приплелись двое мужиков, посидели в тенечке, покурили, потом попросили топор, развалили загородки в хлеву, вытащили жерди, бросили посреди двора и снова уселись под кленом. Один достал из кармана бутылку, выдернул зубами затычку и запрокинул. Пил и второй. А когда бутылка опустела, заснули тут же под кленом. Голубые мухи, вылетевшие из хлева, ползали по их лицам и раскинутым рукам. В тот вечер на хутор Йотауты въезжали телега за телегой. Гомонили мужики, ржали лошади. И Крувялис вертелся рядышком с кнутом в руке да знай щелкал, вроде наводил порядок, если со стороны посмотреть. Ясное дело — взялся, теперь он конюх. И когда лошадей загнали в хлев и на дверь наложили увесистую перекладину, кучка мужиков собралась под кленом (почему их всех тянет под клен?), а неизвестно откуда появившаяся новая бутылка стала ходить по рукам.

— Могла бы угостить, Йотаутене, новоселье отпразднуем, — взревел губастый мужик, но другие прикрикнули: оставь женщину в покое!

Матильда глядела на эти перемены равнодушно и сама этому удивлялась: откуда и берется спокойствие да равнодушие? Тихий и пустой двор, в котором так чудесно зеленела лужайка и белели ромашки, стал похож на базарную площадь. То тут, то там стояли телеги, валялась сбруя, остро пахло свежим дымящимся навозом, бродили мужики, у открытой двери фыркали лошади. Ворота теперь все время распахнуты настежь. Не нужны они больше. Двор стал общим. Кто захочет, тот зайдет, кто захочет, тот заедет. Тебя не спросят; хорошо, если еще заметят да поздороваются. Крувялис теперь хозяин в хлеву. Крувялис, который на вшивых кобылах испокон веку катался, который каждую весну корма одалживал… Прошлой зимой разве не его кобыла первой копыта откинула? «Я в суд подам! — буянил Крувялис, прибежав к Каролису. — Такая кобыла! Таких жеребят приносила! Кто ответит?» Пускай теперь сам за лошадьми смотрит, пускай печется. Ишь как разбогател: вместо двух кляч целая конеферма! Ха-ха! Крувялис, сосед, плохо ты ходишь за лошадьми, кормил бы ты их получше. Хватит к бутылке прикладываться, неужто ничего лошадям на ночь не подкинешь? Но ведь кормушек-то нету! Не оборудовали, дьяволы. Строители приедут… «Тьфу!.. Будто мне делать нечего, глазею издали. У каждого свои заботы, вот и управляйся с ними да жди завтрашнего дня…»