Осеннее равноденствие. Час судьбы

Бубнис Витаутас Юргис Казевич

— Где Лаура?

— Нет Лауры, amigo mio [19] , нет и Педро. Их увели. То есть Педро увели. Сперва его избили. А забрали за то, что у Педро была лавочка. Лаура ушла вместе с отцом. Она сказала, вернусь только вместе с отцом.

— Где они теперь?

— Не знаю. Их увели по дороге на запад. Dios lo ve que malo es [20] .

Женщина закрыла глаза.

Людвикас посмотрел на часы. Оставалось две минуты, надо было бежать.

19

Дорогой мой (исп.).

20

Видит

бог, как это несправедливо (исп.).

Грохоча по ухабам, грузовики мчались мимо крутых горных утесов, мимо посеревших колонн платанов и острых башен кипарисов. Мчались в сторону Сарагосы посреди белого дня, и каждый боец знал, что в высоком небе в любую минуту могут появиться вражеские самолеты, которые издалека уже заметят их машины, эти две черные точки, волочащие за собой облака густой пыли. Что будет дальше, тоже каждый знал, поэтому тревожно поглядывали в небо, поскольку за адским грохотом машин никто бы не расслышал стального рева «юнкерсов». Лишь Людвикас Йотаута сидел молча, не слыша разговоров; остроты, перепалка бойцов казались настолько неуместными, что его разбирала злость. Людвикас боялся, чтобы приятель поязыкастей не заговорил с ним, ведь он мог не выдержать и наболтать черт знает что. Не выходила из головы судьба семьи лавочника. А кто скажет, сколько таких семей во всей Испании? Не видевших за всю жизнь ничего хорошего, еще от дедов слышавших о кострах инквизиции и вот теперь тоже попавших под подозрение. Когда угнетенный веками человек сам берет в руки дубинку власти, он подчас силится свести счеты с историей, машет этой дубинкой налево и направо; не может опомниться, призадуматься, взвесить. Машет, наслаждаясь своим могуществом, стараясь убедить в этом и себя и тех, кто послабее, у кого нет этой дубинки.

В середине июня дрожащая рука Людвикаса едва удерживала карандаш.

«Уже третий день во рту не было ни капли воды.

Передо мной, внизу, поблескивает холодная излучина Эбро.

Два солдата ушли за водой и не вернулись. Добровольцы есть, но командир не разрешает. Пока не прорвем кольцо окружения, нет ни малейшей надежды…»

Они лежали среди раскаленных камней, как среди огромных пылающих головешек, вдыхая запекшимися ртами обжигающий воздух. Казалось, языки пламени лизали их тела, до поры до времени живые, хотя враг, по-видимому, уже похоронил их. Отсек от батальона горсточку людей на плато предгорья, все силы бросил на юго-запад, где гремели орудия и стрекотали пулеметы, а здесь только внимательно следил за каждым движением попавших в окружение и медлил с атакой, потому что предгорья были открыты со стороны Эбро. За спиной у них поднимались острые хребты, крутые, как бы литые, без ущелий. Не убегут, решил враг. На самом деле, отступать было некуда. Прижатые к гранитной стене, они могли только держаться до последнего, ждать атаки и, подпустив врагов поближе, расчистить себе дорогу. Но враг не спешил атаковать. Пулеметная очередь била по камням, цокали одиночные винтовочные выстрелы. Они отвечали тем же, но попусту не стреляли, потому что знали, что патроны на исходе. Это, без сомнения, хорошо знал и враг.

— Вот бы пошел дождь… Хоть несколько капель бы упало…

— Не говори, Марек.

— Во время сенокоса в Чехословакии всегда дождь. А как у вас, Людвикас?

— Марек, не думай об этом…

— Я знаю, ты сам думаешь.

— Ну и что. Лучше молчать. Когда говоришь, труднее. У нас тоже идет дождь. А иногда так хлынет…

— Эта река… Если бы не Эбро…

— Правда, Эбро. Не надо смотреть туда, Марек.

— Ведь блестит. Вода как зеркало. Холодная, наверно.

— Замолчи! — закричал Людвикас и зажал руками уши.

— Слушаюсь, капрал.

Ночную росу впитали раскаленные камни. Людвикас лизнул языком затвор винтовки. Он был

прохладным, но сухим. Ни одного лиственного дерева, даже сочной травинки. Отломил ветку можжевельника, содрал зубами кору, пожевал. Горечь разъедала рот, затошнило. Отшвырнул веточку, спрятал лицо в изгибе локтя, тяжело задышал. Этим утром, этим утром…

Утро было еще далеко, и они заснули кто в окопах, кто среди голых и теплых камней. Лишь часовые терли изъеденные пылью и слипающиеся от дремы глаза и глядели в серую тьму.

Людвикасу Йотауте снилось, что он идет вброд по Швянтупе. Швянтупе широкая, а он идет и ведет за руку Эгле. «Ты не бойся, это наша река, я ребенком здесь раков ловил», — подбадривает он Эгле и ведет по бурлящей воде. На мостках стирает мать. «Кто она?» — не узнает ее Эгле. «Это моя мама. И твоя», — отвечает Людвикас. Теплая вода уже выше колен, она пенится на камнях, бурлит. «Не выпускай моей руки, Людвикас», — просит Эгле. «Дети! — кричит мать, она стоит на мостках с вальком в руке, высоко подоткнув юбку. — Дети, там глубоко. Куда вы идете, дети!» Вода уже по грудь, они идут, а Эгле прижимается к его плечу и просит: «Не выпускай моей руки». — «Сейчас перейдем, — подбадривает ее Людвикас. — Вот уже и берег недалеко». — «Не выпускай моей руки»… «Дети! Дети мои!» — голос матери уже далеко, далеко. Вода заливает грудь, доходит до рта, и Людвикас, ощутив страшную жажду, открывает губы…

Проснувшись, боится открыть глаза. Лежит, прижавшись к земле, и все еще чувствует прозрачную руку Эгле, все еще видит мать, слышит ее голос. Наконец продирает глаза, поднимает голову и устремляет взгляд на небо. Над хребтом горы мерцает большая белая звезда. Северная звезда. Где бы он ни был, всегда ее ищет, потому что это его звезда. Там, где мерцает эта звезда, — Литва, там Швянтупе и похлопыванье валька матери, когда она стирает белье. Там… Там память о папаше Габрелюсе. «Выше, моя звезда, выше. Только не погасни», — повторял когда-то папаша слова языческой молитвы своих праотцев.

— «Выше, моя звезда», — спекшимися губами повторяет Людвикас.

— Подъем!

Бросает в озноб от горной прохлады. Оцепеневшее тело кажется чужим, непослушным, совершенно бессильным.

— Подъем, подъем!

Одни ковырялись в окопах, стараясь их углубить, другие занимали новые позиции, устраивались среди огромных валунов. Неизвестно в который раз обшаривали карманы в поисках крошки хлеба или сыра. Но больше всего притягивала взгляд блестевшая вдали вода Эбро. «Словно Швянтупе — во сне, — не мог опомниться Людвикас. — Отец наверняка сейчас отбивает косу и скоро уйдет на луг…»

— И сегодня не будет дождя, — вздохнул Марек; припорошенное пылью, замурзанное его лицо казалось глыбой земли; лица у всех походили на иссушенную солнцем землю, истосковавшуюся по капле дождя.

Огненный шар солнца застыл над головами, заполыхали утесы и кусты можжевельника; жгло спины, ослепляло залитые грязным потом глаза.

— Четвертый день, — кто-то опять не выдержал.

— Может, последний.

— Кое для кого вчера был последний.

— Замолчите!

— Лучше от пули умереть, чем от жажды.

— За такие разговоры…

— А мне…

— Самолеты! Ребята, самолеты!

Трехмоторные бомбардировщики вынырнули из-за гор внезапно, и их давящий вой содрогнул воздух. У Людвикаса выскользнул из пальцев карандаш, и он схватил его, сжал изо всех сил и вывел каракулями: «1938, 17 июня, 12 час. 35 мин. Если погибну… Нет, нет… Еще не все… еще…» Торопливо сунул книжку в карман, и в этот миг мощной воздушной волной его швырнуло на камень; он машинально прикрыл руками голову. От рева самолетов и взрыва бомб дрожали горы, раскалывались утесы, все кругом окутали облака дыма и пыли. Словно вдруг прорвало вулкан и горловина кратера стала выплевывать камни, изрыгать лаву. Со стороны Эбро застучали пушки, и взрывы бомб и снарядов слились в один кромешный грохот. Неожиданно рев бомбардировщиков заглушил сильный стальной грохот истребителей, высоко в небе застучали пулеметы.